— Неужто что-нибудь переменится, Василий Васильевич?
— К лучшему, хочешь сказать, Дмитрий Григорьевич?
— Конечно, к лучшему. О худшем что думать — само придет.
— К лучшему…
— У тебя сомнения, Василий Васильевич? Ведь вот выпустил же новый император Новикова из крепости, первым же своим указом выпустил и в указе первым нумером Николая Ивановича поставил.
— Видел ты его, Дмитрий Григорьевич?
— Как не видеть! Сами же с Настасьей Яковлевной и в Москву беднягу провожали.
— В Авдотьино — так точнее.
— Да, Николай Иванович пожелал незамедлительно в деревню свою отправиться. Все молился, чтоб живым доехать.
— Так плох?
— Его больным и четыре года назад брали.
— Знаю, знаю, и тогда страшно было.
— Но тогда болезнь была. Теперь — дряхлость. От болезни Божьим произволением выздоравливают, от дряхлости…
— Как дряхлость? В его-то годы?
— Да разве ему его пятьдесят два годочка дашь — все восемьдесят. Старец, как есть старец.
— И врач не помог? Ведь с ним все время был.
— Был. Да ведь врач недугу телесному, коли Бог даст, противостоять может, а Николая Ивановича недуг сердечный поразил — несправедливость человеческая. Все для людей делал, о народе российском пекся и в преступники государственные вышел. Не вор, не убийца, а на ж тебе. С обидой своей не справился.
— И государь его видеть не захотел, вернуть типографию не обещал, дело его любимое?
— И где там? Передавали мне, что его императорское величество великое неудовольствие высказал, что Новиков лично не пытался его за милость благодарить.
— Это кто же такое узнал?
— Госпожа Нелидова Екатерина Ивановна. Она же и гнев государев утишить сумела, тяжкою болезнию Николая Ивановича его извинила. А то чуть приказа не вышло силой Новикова с дороги вернуть, чтоб государю в ноги пал.
— Да уж, такой неожиданности никто бы не пережил.
— Вот Екатерина Ивановна тут все силы приложила, спасла Николая Ивановича, как есть спасла.
— Добрая душа. А доехал-то благополучно?
— Как сказать. Авдотьино в полном разорении нашел, детей едва не в рубище.
— Это за четыре-то года!
— В России на раззор и года хватит. Вот что в письме мне из Авдотьина пишут: «По возвращении своем Николай Иванович увидел себя лишенным почти всех способов содержания себя с семейством одними доходами с оставшейся небольшой подмосковной деревни и потому принужден был заложить помянутую деревню, в 150 душах состоящую, в Московский опекунский совет в 10 000 рублей серебром. Часть сей суммы употреблена на поправление домашней экономии, а остальные деньги издержаны на покупку хлеба для прокормления людей по случаю бывшего здесь хлебного неурожая».
— Поистине несчастливый человек!
— Да разве это все, Василий Васильевич! Вы сам отец, сам знаешь, как о детках сердце болит, а Николай Иванович ровно в госпиталь приехал.
— Как это? Какая еще беда его постигла?
— Сын припадками стал страдать нервическими. Более ни учиться, ни даже к чтению простому прилежать не в состоянии.
— Наследственное?
— Какое! Напугался, когда военная команда Авдотьино обыскивала. Так напугался, что несколько месяцев слова не мог вымолвить. Да и дочка не совсем чтобы в себе стала.
— Вот уж поистине кара не по грехам!
— Какие у такого человека грехи! Сам мне в письмах признается, что не раззор ему горек. Тут все еще надежду он питает какой-никакой порядок навести.
— Что же тогда?
— Праздники. Праздники Авдотьинские, где мартинисты наши собираться могли. На них теперь у Николая Ивановича ни средств, ни силы нет. Спасибо, собственные да и соседние крестьяне не забывают. Всеми силами поддерживают.
— Его же собственные крепостные?
— Друг мой, сами знаете, сколь отвратительно нам всем это рабское состояние, что мы и вслух произнести его не хотим. Для Николая Ивановича главное, чтобы крестьяне ни рабами, ни же должниками новиковскими себя не чувствовали.
— И как же ему этого достичь удается? Обхождением?
— Обхождением само собой. Но у Николая Ивановича целая метода придумана, обоюдовыгодная, как сам он отзываться любит. Из земель своих он общественные участки выделил. Что с них урожая снимет, все в закрома для общественного прокормления на случай неурожая или беды какой крестьянской. Себе зернышка не возьмет. Тем не то что Авдотьино свое — всю округу держит.
— Положим, а обрабатывать их кому? Сам хлеб не вырастет.
— А с работами особый порядок. Не может должник новиковский долгу своего ни деньгами, ни натурой в общественные закрома вернуть, может все на общественных полях своим трудом возместить.
— И Николай Иванович сам назначает, кому на какую работу и когда идти?
— Ни Боже мой! Все добровольно. Как у себя на наделе управятся, час свободный найдут.
— И находят? Не плутуют?
— Еще как находят. Сам, в гостях у Николая Ивановича будучи, видел — на общественных полях работа что ни день кипит.
— Но как же в таком случае Новиков процент назначает?
— Ни о каких процентах у него и речи нет. Сколько взял, столько отдал. По совести.
— А на что усадьбу содержать? Самому кормиться?
— Было время на труды литературные. Ныне нет. Где подлатать дом удастся, где какой венец в срубе сменить — крестьяне из лесу бревно-другое своими лошадьми подкинут, сами же и заменят.
— Да, хозяином Николая Ивановича не назовешь. А сам-то он?
— Чуть-чуть поокреп. По деревне прогуливается, когда пряники да заедки в доме есть — детишкам их раздавать любит. Они за ним так стаей и ходят.
— Пословица мне припомнилась: простота — хуже воровства, без живой нитки оставит, по миру пустит.
— Еще сказать вам забыл — Семен Иванович Гамалея теперь там безвыездно живет. Когда Николай Иванович в крепости томился, он за детками приглядывал как мог: четверо все-таки.
ПЕТЕРБУРГ
Зимний дворец. Кабинет императора
Павел I, дежурный секретарь, А. А. Безбородко
— Ваше императорское величество, граф Безбородко просит аудиенции.
— Некогда. Придет в другой раз.
— Но граф настаивает, ваше величество.
