— И тем не менее никто не торопится положить ему конец, несмотря на все мои указания.
— Да, ваше величество, вы все до мелочей разъяснили князю Прозоровскому. Воистину трудно понять, чего он мешкает, если только…
— Что еще за «если только»?
— Простите, ваше величество, я взял на себя смелость подумать — если князь не опасается мнения москвичей. Может быть…
— Этих бунтовщиков? Этого сброда, как справедливо отозвался о них во время Чумного бунта граф Григорий Орлов? Так на что же, в таком случае, у него войска? Волнения из-за одного отставного поручика? Этого еще недоставало!
— Но у него не так мало единомышленников или, по крайней мере, сочувствующих, ваше величество, а московскому главнокомандующему явно не нужна смута во вверенном ему городе.
— Вот как! У вас даже готова целая защитительная речь! И все же повторите, что я писала Прозоровскому по поводу Новикова. Может быть, не все в моих словах было ясно.
— Сию минуту, ваше величество. Сейчас найду. Да вот, пожалуйста: «Вам известно, что Новиков и его товарищи завели больницу, аптеку, училище и печатание книг, дав такой всему благовидный вид, что будто бы все те заведения они делали из любви к человечеству; но слух давно носится, что сей Новиков и его товарищи сей подвиг в заведении делали отнюдь не из человеколюбия, но для собственной своей корысти, уловляя пронырство и ложною как бы набожностью слабодушных людей, корыстовались граблением их мнений, о чем он неоспоримым доказательством обличен быть может…»
— Довольно. Все понятно. Так что же делал Олсуфьев в новиковской деревне?
— Следов типографии ему обнаружить не удалось.
— Не сомневаюсь.
— Зато среди множества хранившихся там книг сыскалось больше двух десятков напечатанных без цензурного разрешения.
— Так все-таки сыскалось!
— Господин советник Уголовной палаты их немедля конфисковал и в Москву препроводил.
— А Новиков?
— Московский главнокомандующий докладывает, что арестовать Новикова Олсуфьев не решился.
— Что это значит — не решился?
— Ввиду крайней его немощности и слабости. Господин Олсуфьев застал его в постели и потому ограничился тем, что приставил к больному охрану.
— Какое неслыханное человеколюбие!
— К тому же, как доносит московский главнокомандующий, в доме оказались малолетние дети, коих прибытие воинской команды и последующий обыск привели в припадочное состояние, и поручить надзор над ними было некому.
— И этим все кончилось?
— Нет-нет, ваше величество, князь Прозоровский, взбешенный, по его же собственным словам, сим дерзким нарушением приказа, отправил в Авдотьино майора Жевахова с двенадцатью гусарами, который Новикова арестовал и довез до Москвы, хотя и с затруднениями.
— Какими еще затруднениями?
— Все дело в том, ваше величество, что арестованный почти 70 верст пути находился в глубоком обмороке, так что не чаяли его живым довезти, однако же в Тайный приказ доставили.
— Дальше, дальше!
— Князь взялся сам вести допросы и хотя еще не применял к арестованному в силу крайней его слабости средств физических, однако же угрожает Новикову пытками и голодом. Впрочем, арестованный и так от приема всякой пищи уклоняется.
— Каких же признаний удалось добиться князю?
— Пока никаких, и он умоляет ваше величество прислать в Москву для допросов господина Шешковского на помощь себе.
— Ничего подобного! Шешковский и здесь всегда надобен. Пусть везут Новикова сюда, в крепость. Живого или мертвого.
ПЕТЕРБУРГ
Зимний дворец. Кабинет императрицы
Екатерина II, дежурный секретарь, С. И. Шешковский
— Ваше величество, вы изволили спрашивать господина Шешковского.
— А, нашего сыскных дел мастера. Зови его сюда, зови.
— Ваше императорское величество, государыня-благодетельница!
— Встань, встань, Шешковский! Сколько раз тебе говорено, не смей передо мной на колени падать. Доколе ты из меня деспота восточного представлять будешь? Сей же час встань и платья не целуй. Заслужишь, к руке допущу.
— Да я, государыня-благодетельница, от избытка чувств сдержать себя не могу-с. Гляжу и не верю, кто есть предо мной — чисто ангел небесный.
— Хватит, Степан Иваныч! Сказано, хватит! По делу тебя звала, а не про чувства твои слушать. Чего там Прозоровский с отставным поручиком не сладил? Послабление какое ему дал?
— Ни-ни, матушка-царица, послабления никакого. Напротив — князь с великим искусством к делу приступил, да что поделать, коли арестант что ни минута сознания лишался. Известно, князь — человек военный, солдат по полной форме, с такой слабостью ему дела иметь не пристало. Терпение не то, а уж мы, с Божьей помощью, потихоньку, полегоньку.
— Известно, тише едешь — дальше будешь. Куда же ты, терпеливый человек, доехал? Далеко ли?
— Я, государыня-благодетельница, так рассудил, чтоб при сем мнимом больном лекарь военный постоянно находился, как я допрос снимать буду. Он, значит, в обморок, а лекарь его водичкой отольет, солей нюхательных даст. Глядишь, опять наш голубчик глазки открыл, языком ворочать стал.
— Так чего ты от него добился, Степан Иванович?
— А это, государыня-благодетельница, я к тебе пришел узнать, в чем повиниться-то он должен. Ну, так сказать, пункты какие.
— Князь Прозоровский так полагал, что не иначе Новиков революции французской симпатизирует, с одобрением о ней отзываться должен.
— О революции от господина московского главнокомандующего знаю. Особо князь меня о том упреждал.
— И что же?
— О французах ничего не говорит.
— Хорошо ли спрашивал?
— Да уж неужто, государыня-благодетельница, в упущениях каких меня заподозрить можно! Сколько лет на сыскной работе, и всегда царица наша довольна рабом своим верным бывала. И с Емелькой Пугачевым, и с господином Радищевым, и с иркутским наместником Якобием, и с Колокольниковым…
— Хватит! Заврался. Значит, о событиях французских не дознался.
— Да я, государыня-благодетельница, и кнутик использовал. Не то чтоб в полную силу — куда там! А легонечко — для понятия.
— И что?
— Зубами скрыпит и молчит. Откуда у небоги силы берутся?
— Значит, есть откуда. Всегда знала, с мартинистами беды не оберешься. На своем стоять умеют. На деньги не идут. Одного от других не отделить. Радетели народные, пропади они пропадом!
— Еще, государыня-благодетельница, князь Прозоровский предположение высказывал, что господин
