она.
— Ах да! — сказал я саркастически. — Когда экзамен? Завтра?
— Хочешь, вместе позанимаемся?
— Вместе? — переспросил я. — Сегодня вечером?
— Да. — Сидни улыбнулась. Безупречные зубы. — Вместе. Сегодня вечером.
Она жила в квартире за пределами студенческого городка. Когда я пришел, у нее была открыта бутылка красного вина. Минут десять мы изучали лекции о Верховном суде, а потом отложили книги и стали изучать друг друга. Я собирался, как учила Шерил, задать ей кучу вопросов, но она меня опередила. Я рассказал про мать, про отца, про «Пабликанов», про все на свете. Я чувствовал, как вино и ее глаза заставляют меня раскрыть душу. Я говорил правду. Отец в моем рассказе был больше похож на прохиндея, чем на негодяя, а ребят из бара я представил богами. Я так чувствовал — и мне казалось, что я был самим собой, когда подражал ребятам из бара, использовал их словечки и жесты. Это ощущение вводило меня в заблуждение, так же как и сама Сидни.
Откупорив вторую бутылку вина, она рассказала о себе. Она была младшей из четырех детей в семье и выросла в Южном Коннектикуте, на океане. На два года старше меня, молокососа, Сидни надеялась стать кинорежиссером или архитектором. Будущим Фрэнком Капрой или Фрэнком Ллойдом Райтом, сказал я. Ей это понравилось. Ее родители были влиятельными, умными людьми, активно участвующими в жизни детей. Они управляли собственной строительной фирмой, и жили они в большом доме, который своими руками построил ее отец. Она восхищалась матерью и идеализировала отца, очень похожего на Хемингуэя, как она сказала, с белой бородой, в рыбацком свитере. Ее от природы хриплый голос стал на октаву ниже, когда она заговорила о брате, который умер, и о том, как изменились с тех пор ее родители. У нее была манера придавать разговору оттенок интимности, будто закрывая нас от всех занавеской.
Сразу после полуночи повалил снег.
— Слушай, — сказала Сидни, показывая на окно, — пошли прогуляемся.
Надев шапки и шарфы, мы обошли студенческий городок, поднимая лица вверх и ловя языком снежинки.
— Ты заметил, что мы проболтали несколько часов? — спросила Сидни.
— Мы совсем не занимались, — сказал я.
— Я знаю.
Мы неуверенно посмотрели друг на друга.
— Так что означает Джей Ар?
— Я расскажу, когда узнаю тебя лучше.
Так я ответил рефлексивно — мне не хотелось ни лгать, ни все-таки раскрывать правду, но почему- то прозвучало это игриво. Не успел я взять свои слова обратно или смягчить их, как Сидни прижалась ко мне. Мы брели по снегу, касаясь друг друга бедрами, разглядывая наши следы.
Вернувшись в ее квартиру, мы пили горячий шоколад, курили и говорили о чем угодно, кроме иска Брауна против Отдела народного образования. На рассвете Сидни сварила яйца и кофе. Я вышел из ее квартиры за час до экзамена, абсолютно неподготовленный, что меня совершенно не волновало. Я водил карандашом по страницам синего экзаменационного буклета в течение четырех часов и писал какую-то чушь про конституцию, понимая, что я завалю экзамен, но все равно ощущая экстаз оттого, что знал: я увижу Сидни через несколько минут после окончания экзамена. Я знал, что она войдет в дверь, не постучав. Так и случилось.
— Как экзамен? — спросила она.
— Не очень. А ты как?
— А я все вопросы щелкала, как орешки.
Я спросил, не хочет ли она выпить кофе, но она спешила. Она ехала домой и хотела успеть, пока не начались пробки.
— Ты чем будешь заниматься? — поинтересовалась Сидни.
— Утром уезжаю в Аризону.
— Ну что ж. С Рождеством. Еще раз спасибо за замечательный вечер.
Она чмокнула меня в щеку и, помахав через плечо, выпорхнула за дверь.
Я купил упаковку пива и сидел на подоконнике с банкой, слушая Синатру и глядя на студентов под окнами. Они прощались, обнимались и спешили на Юнион-стейшн. Мне казалось, что студенческий городок сдувался, как шарик, из которого выпустили воздух. Раздался телефонный звонок. Звонила моя мать узнать, как я сдал экзамен. Нет. Звонила Сидни из машины. Телефон в машине? Я никогда о таком не слышал.
— Эй, ты, — сказала она. — Поужинай со мной.
— С тобой? Сегодня?
— Со мной. Сегодня. Перезвони мне и скажи, на каком поезде поедешь, я встречу тебя на станции.
Я повесил трубку, отпил пива из банки и расплакался. Впервые в жизни я плакал от радости.
Когда подошел мой поезд, Сидни стояла на платформе в белом пальто, а ее волосы и ресницы были усыпаны снежинками. Она заказала столик в ресторане у воды, где ни один из нас к еде так и не притронулся. Потом мы мчались по лесу в ее спортивной машине. С шумом подъехали к дому ее родителей и потом еще посидели в машине с включенным обогревателем. По радио пел Фил Коллинз, и каждый из нас ждал, когда заговорит другой. Сквозь падающий снег, сквозь деревья я видел серебристую реку, блестящую в лунном свете. Я вздрогнул, вспомнив канал в Аризоне.
Сидни провела меня в дом. Свет был выключен, все спали. Мы прошли наверх в комнату для гостей.
— А как же твои родители? — прошептал я, когда она закрыла дверь. — Что, если мы их разбудим?
— У них свободные взгляды, — прошептала она в ответ.
От лампы возле кровати исходил резкий свет, как от лампы в дедушкином доме, но мне не хотелось выключать ее. Мне хотелось видеть Сидни. Я накинул один из моих носков с геометрическим рисунком на лампочку и, повернувшись, увидел, как Сидни расстегивает бюстгальтер и швыряет его на пол. Она сбросила брюки, потом трусики и подошла ближе, залитая пестрым светом. Она раздела меня, положила руку мне на грудь и толкнула. Я упал на кровать. Она села сверху, потом забралась под меня. «О-о-о», — протянула она мягко, потом еще раз, громче. Потом еще громче. Твои родители, напомнил я. Они у меня классные, сказала она. «О-о-о», — выдохнула она снова, потом «да», потом «о-о-о» и «да» в комбинации с придыханием. Я сконцентрировался на комбинациях, запоминая их, чтобы заблокировать все остальные мысли, в том числе и мысли о собственном удовольствии, потому что был полон решимости продержаться подольше, показать себя мужчиной. Ощущение Сидни, близость Сидни, вид ее были как сон. Но сон заканчивался. «Да», — сказала Сидни сквозь сжатые зубы, «да», «да», пока это слово полностью не потеряло смысл, став звуком, на котором мы оба сконцентрировались и который потом превратился в тихий присвист удовлетворения, вторивший ветру за окном.
Лежа рядом, мы так долго молчали, что мне показалось, что Сидни заснула. Наконец она произнесла:
— Тебе не кажется, что что-то горит?
Я глянул на лампу. Мой носок на лампочке дымился. Я схватил его, опрокинув лампу с сильным грохотом. Сидни рассмеялась. Потом я сделал из носка куклу по имени Сократ, который философски комментировал то возмутительное поведение, которое только что наблюдал.
— Ты хулиган! — Сидни хохотала в подушку. — Ходячая неприятность.
— Почему?
— Потому! Я не уверена, стоит ли мне дружить с хулиганом.
Когда я проснулся, я увидел ее стоящей надо мной с чашкой кофе.
— Доброе утро, хулиган, — улыбнулась она.
На ней был легкий атласный халатик. Я забрал чашку у нее из рук и, когда она отвернулась, схватил ее и затащил в постель.
— Мои родители, — начала Сидни.
