Я писал ей длинные любовные письма. Ее ответы не были ни длинными, ни теплыми. Скорее, короткие зарисовки светской жизни. Она посещала коктейльные вечеринки, ходила в спортзал, где тренировалась мужская сборная по плаванию университета Южной Каролины, и разъезжала по Голливуду в «мерседесе» с откидывающимся верхом. Как-то она навестила меня в выходные и умудрилась очаровать мою мать. Когда Сидни на минутку вышла из комнаты, мама прошептала:
— Это самая красивая девушка, которую я когда-либо видела.
— Я знаю, — сказал я угрюмо. — Я знаю.
Осенью я привел Сидни в свой второй дом. Я выбрал субботний вечер, середину ноября, самое оживленное время года в «Пабликанах». Стоя в дверях, я коротко описал Сидни главных действующих лиц, показав ей дядю Чарли, Джо Ди, Атлета, Кольта, Томми, Шустрого Эдди и Вонючку.
— Чем занимается Вонючка? — спросила она.
— Готовит.
— Повара зовут Вонючка. Понятно.
Бар был полон знакомых и родных лиц. Одна из моих двоюродных сестер вышла замуж и уехала, но Макграу и остальные четыре сестры, включая Шерил, жили неподалеку с тетей Рут, которая сидела в тот вечер в центре бара, потягивая коньяк. Я представил ей Сидни.
— Средний или высший? — спросила тетя Рут, оглядывая Сидни с ног до головы.
— Простите? — не поняла Сидни.
— Средний класс или высший? — уточнила тетя Рут.
Я закрыл лицо руками.
— Высший, — ответила Сидни, — полагаю.
— Хорошо. Нашей семье нужны люди классом выше.
Шерил тоже была в баре. Она поспешила к Сидни, увела ее от тети Рут, как клоун на родео, спасающий ковбоя от гонящегося за ним быка. Я пробрался к стойке, чтобы заказать нам выпить. Дядя Чарли работал, но он уже заметил Сидни.
— Какая женщина! — восхитился он.
— Более того, — сказал я, — ее ум превосходит ее красоту.
Дядя схватил бутылку виски за верхнюю часть, будто это была курица, которой он собирался открутить шею.
— Тогда знаешь что? — заявил он. — Ты попал по-крупному, дружок.
Когда мы с Сидни возвращались в Йель, она смотрела перед собой невидящим взглядом. Я спросил, о чем она думает. Она сказала, что не понимает, почему бар для меня такое особенное место. Сидни улыбнулась мне ослепительной улыбкой, увидев которую полицейские делали ей предупреждение и не брали штраф за превышение скорости. Она понимала, почему бар был так дорог мне в детстве, но не могла понять, почему я продолжаю так дорожить этим местом, повзрослев. Возможно, она представляла себе лица своих родителей, встреть они Джо Ди и дядю Чарли.
Сидни больше не снимала квартиру — на третьем курсе она жила в общежитии. Мы сели на ее кровать и еще немного поговорили о прошедшем вечере.
— Почему Кольт разговаривает, как мишка Йоги? — спросила она.
— Кольт? Я не знаю. Просто такой уж у него голос.
— А почему его прозвали Кольт?
— У всех в баре есть прозвища. Стив как-то забыл дать кличку Кольту, и он заявил, что хочет, чтобы его звали Кольт.
— Угу. А почему тот парень, который похож на куклу из «Маппет-шоу»…
— Джо Ди.
— Да, Джо Ди. Почему он говорит сам с собой?
— Когда я был маленький, я думал, что он разговаривает с ручной мышкой, которая сидит в его нагрудном кармане.
— Хм.
Вскоре после нашей поездки в бар Сидни сказала, что ей нужно «время». Время позаниматься, время подумать о том, что она будет делать после окончания университета. Это не сплин, добавила она, взяв мои руки в свои.
— Время, — попросила она. — Просто дай мне немного времени.
— Конечно, — сказал я. — Время.
Без Сидни у меня высвободилась масса времени, и я мог бы поступить разумно и ходить на занятия. Вместо этого я писал для «Йель дейли ньюс» и часами сидел в библиотеке редких книг Байнеке, просматривая сборники писем Хемингуэя, Гертруды Стайн и Авраама Линкольна. Часто я проводил целые дни в одном из музеев Йеля, особенно в Центре британского искусства, где я сидел и смотрел на портреты людей колониальной Америки Джона Синглтона Копли. Их лица, озаренные невинностью и чистотой и одновременно озорные, напоминали мне лица посетителей бара в «Пабликанах». Не случайно, думал я, Копли поместил некоторых своих персонажей в таверны, или мне, по крайней мере, так казалось. Я подолгу сидел напротив картины восемнадцатого века Хогарта «Современный полуночный разговор», изображающей стол в пивной и дюжину выпивающих мужчин, хохочущих, выделывающих пируэты и падающих на пол. Глядя на эту картину, мне всегда хотелось смеяться, а иногда я начинал скучать по дому.
Однажды вечером я вышел из музея и зашел в бар на углу. Выпил виски. Я принес с собой сборник стихов Дилана Томаса. Почитав их немного, я выпил еще виски. По дороге домой я решил заглянуть на вечеринку, про которую мне говорили. Она была в подвале. Пятьдесят студентов столпилось вокруг бочки, а один паренек в углу играл на маленьком пианино. Я облокотился на пианино и стал смотреть.
Пока его руки не останавливаясь бегали взад-вперед по клавишам, он поднял на меня глаза.
— Я тебя знаю. Джей Эс, верно? Мо, Му…
— Морингер.
— Правильно. Ты с Сидни встречался.
Я кивнул.
— Тебе, наверное, тяжело. Она теперь с этим студентом выпускного курса. Неприятно. — Увидев выражение моего лица, он перестал играть. — Ой.
Я побежал в комнату Сидни. Падал мокрый снег, на тротуарах было скользко, а я едва держался на ногах, поэтому упал. Дважды. Мокрый, в синяках, задыхаясь, я ворвался к ней в комнату и включил свет. Она подскочила на постели. Она была одна.
— Джей Ар?
— Это правда?
— Джей Ар!
— Не надо. Пожалуйста, пожалуйста, не лги. Просто скажи мне.
Она опустила голову на грудь и ничего не сказала. Мне хотелось дать ей пощечину, допросить ее, заставить рассказать мне подробности. Как давно? Как часто? Почему? Но не было смысла. Я видел бесполезность всего, тщету вопросов. Я вышел, оставив дверь открытой настежь.
Поезд в Нью-Йорк был переполнен, и места нашлись только в баре. Я не жаловался. Скрючившись у окна, я потягивал виски и смотрел, как пролетает за окном Коннектикут. Сзади меня сидел священник. Голова его была лысой, за исключением нескольких пучков волос на затылке. Голубые глубоко посаженные глаза, над которыми нависали мохнатые белые брови, внимательно смотрели на меня. Я молился, чтобы он не заговорил со мной.
— Куда вы направляетесь? — спросил священник.
Я медленно повернулся, будто у меня болела шея:
— В Манхассет.
— Манхассет? — удивился он. — Где это?
— Лонг-Айленд, — пробормотал я.
— Манхассет, Лонг-Айленд. Красиво звучит. Ман-хас-сет. Как будто выдуманное слово.
