цену королевским обещаниям.
— Должен ли я еще что-нибудь передать своему королю? — холодно спросил герольд.
— Да. Передайте, что мы уже заждались, ожидая его к себе в гости.
— Мой долг напомнить вам, — заканчивая свою миссию, сказал Кервенуа, — что в случае неповиновения вас всех обвинят в организации бунта против короля. Чем это грозит — вам известно.
— А в случае повиновения не обвинят?
Герольд не нашелся, что ответить.
— Ступайте, господин Кервенуа, другого ответа не будет. Матиньон, отдай распоряжение, чтобы господина посла пропустили через наши заслоны.
На другой день в Сен-Дени явился коннетабль с предложением мира.
— А потом? Что будет потом? — спросил адмирал. — Она выловит нас всех поодиночке и велит возить наши головы по улицам и площадям Парижа в назидание остальным?
— Чего же вы хотите? Каковы ваши требования? — спросил коннетабль.
— Никаких. Мы боремся за свою веру, — ответил Д'Андело.
— Кто же вам мешает верить и дальше в вашего Бога?
— Бог один, но подходы к вере в Него разные. И вы сами это знаете, господин коннетабль.
— Знаю, но не понимаю вашей программы.
— К чему было призывать на нашу землю столько иноземных солдат? Конечно же, для борьбы с нами. Что ж, мы готовы, зовите хоть пол-Европы, мы грудью встанем на защиту отечества и во имя истинной веры.
— Нас притесняли по всей Франции — всегда и везде, — заговорил Колиньи. — Наша вера — как чума на ваши головы. Вы спите и видите себя во власти фанатиков-изуверов и испанских иезуитов, прикрывающих свои грязные дела папской тиарой. Дух Просвещения витает в Европе, но вы, ослепленные и одурманенные безумными речами бесноватых монахов, вы, осеняющие себя крестом и молящиеся размалеванному на все лады лику Христа, вы упорно не желаете видеть этого. Церковники стремятся оболванить народ, запугать его адовыми муками, внушая, что, игнорируя церковь воинствующую, невозможно общаться с церковью небесной. Иначе, зачем тогда они, кто тогда станет набивать их карманы, кто станет покупать дурацкие бумажки, именуемые индульгенциями, и никому не нужные куски металла, тряпки, уголь, дерево, волосы и прочую нечисть, выдаваемую попами за святые мощи и атрибуты никому не ведомых святых, имена которых и придуманы вашими святошами для этой цели? До каких же пор будет продолжаться этот обман и околпачивание народа с целью выжать из него последнее, что еще осталось? Мы же боремся за чистую веру — без попов, епископов и кардиналов. Прямое общение с Богом, минуя церковь! Вот почему мы здесь. Мы боремся с попами, но, поскольку вы сторонник их идеологии, мы будем драться с вами.
— Вы говорите со мной, адмирал, будто я — ярый сторонник католицизма.
— Да, мне известны ваши взгляды на религию. Вы умеренный католик, из тех, для которых вера — не главное, важнее благо государства. Все, что вы слышали, можете передать вашим попам, а то, думаю, они до сих пор до конца не представляют себе, кто такие гугеноты и чего они хотят.
— Для нас благо государства не менее ценно, чем для вас, — прибавил Конде, — но и вера для нас тоже важна. Вот видите, какая между нами разница, и, боюсь, что никакие доводы уже не изменят существующего соотношения сил и мировоззрений.
Коннетабль горестно покачал головой:
— Если бы ваши речи услышали церковники, вас всех отлучили бы от церкви, предали анафеме и приговорили к сожжению на костре.
— Хорошо, что вы не принадлежите к духовенству, — улыбнулся Конде.
— Безумные страдальцы, — продолжал Монморанси, тяжело вздохнув, — видит Бог, мне искренне вас жаль. На что вы надеетесь? Ведь вы знаете, что ваши силы ничтожны по сравнению с нашими.
— Мы уповаем на Божье заступничество. Мы помолимся Богу, и Он просветит нас и поможет нам.
— Вы правы, мы страдальцы, — заговорил Д'Андело. — Нас убивают по всей стране, нам не дают молиться, наши дома разоряют, а наших жен и дочерей насилуют, Королевские суды в ста случаях из ста выносят обвинения против нас, а мы все это терпим, будто мы не французы, а индейцы, дикий и чуждый народ, которых испанцы толпами сжигают на кострах во славу католической веры. Так можем ли мы не бороться? Можем ли и дальше мириться с таким положением? Вот почему мы здесь, и мы требуем у короля ответа: подданные ли мы его?
— Разве кто-то в этом сомневается?
— Тогда почему свобода вероисповедания предоставлена нам лишь на бумаге, но не на деле? Молитесь, кому как нравится! Как кому захочется! Вот чего мы хотим. Зачем король собрал войска на границе? Уж, не для борьбы ли с нами? Мы требуем смерти для Гизов, пусть король казнит Монлюка, этого изувера и палача, на совести которого сотни убийств и грабежей наших братьев. Почему же ему все прощается, а нас вешают только потому, что вместо мессы мы желаем слушать проповедь? Или этому — грабежу, разбою и убийствам — учит ваша святая римская церковь? Чем же она тогда лучше нашей, которая призывает единственно к смирению и любви к ближнему?
Коннетабль покраснел. Возразить на все это было нечего, настолько правдивыми были слова оратора.
— Господин Д'Андело, вам бы проповедником быть…
— И во исполнение этой миссии вернуться в Париж, а потом взойти на костер, который угодливо разожгут под моими ногами католические святоши, — закончил Д'Андело свой монолог.
— Наши требования невыполнимы, и мы знаем это, коннетабль, — произнес Конде. — Вот почему мы с оружием в руках пришли защищать свои принципы и требовать должного к нам уважения.
— Вы ставите какие-то условия?
— Одним из них является ликвидация католических гарнизонов в протестантских городах и замена ваших наместников нашими. Мы хотим действительной свободы вероисповедания хотя бы в южных и западных городах, мы просим расширить границы наваррского королевства и объявить его суверенным государством с протестантской религией. Ну, что вы ответите на это, Монморанси? Или, вернее, что ответит король?.. Впрочем, мы знаем это и без вас. Мы добиваемся свободы и справедливости уже не один год, потеряв на этом ристалище немало светлых голов и, я уверен, потеряем еще, но мы не отступим от своего и будем бороться за нашу святую веру до конца.
— Таков ваш ответ?
— Да, можете передать его королю.
Коннетабль, понимая, что миссия провалена, решил сделать последнюю попытку:
— Вы спрашивали о причинах концентрации войск на границах государства. Вы подозреваете, что это — заслон для немецких протестантов, которые не смогут прийти к вам на помощь, когда на вас нападут? Так вот, это всего лишь вынужденная мера защиты от непрошенного вторжения испанцев на нашу территорию.
— Испанцев? Друзей Екатерины Медичи? Мы вам не верим.
Убеждать их, так же как и разубеждать, не было никакого смысла. Старый Монморанси понимал это, годы жизни научили его быть тонким психологом и чувствовать остроту момента, его непреложность и непоколебимость.
Он тяжело поднялся, помолчал, потом произнес:
— Прощайте, господа.
— Нет, до встречи на поле битвы, господин главнокомандующий.
— И все же я прощаюсь с вами, ибо чувствую, что битва эта окажется для кого-то из нас последней.
— В таком случае, прощайте, Монморанси.
Вернувшись в Париж, коннетабль тут же поспешил к королеве.
— Ну, что? — спросила она с читаемой надеждой во взгляде. — Они не приняли мира?
— Нет. Они решили биться за свою веру.
Огонек надежды потух в ее глазах. Она опустила их:
