Лесдигьер, словно вихрь, ворвался в апартаменты Жанны, когда на ней уже было надето платье, и она примеряла украшения, которые подавали фрейлины. Увидев его в зеркале, королева спокойно спросила, накладывая на губы тонким слоем опиат:
— Что-нибудь случилось, граф? Вы врываетесь сюда, будто Менелай, узнавший о похищении жены Парисом[7], а на лице написан такой ужас, будто это не Алкмена, а вы сами увидели в детской колыбели Геракла двух страшных змей[8].
— Ваше величество, — стараясь говорить спокойным голосом, ответил Лесдигьер, — мне сказали, что вы уже выехали, поэтому я так торопился.
Говоря это, он внимательно осматривал комнату и наконец, остановил взгляд на злополучной шкатулке, спокойно лежащей на банкетке близ туалетного столика.
— Я вижу, мадам, ваш наряд уже закончен, остались лишь некоторые детали.
— Да, Франсуа, сейчас я подберу брошь и ожерелье и буду вполне готова. Останется только надеть перчатки, подаренные мадам Екатериной.
Лесдигьер вздрогнул.
— Какие перчатки? — быстро спросил он.
— Да те самые, которые вы уже видели. Они лежат в ларце, у туалетного столика, — небрежно ответила Жанна, глядясь в зеркало и поправляя прическу.
— Откуда вы знаете, что это подарок Медичи?
— Она сама мне сказала, когда приходила сюда недавно.
— Королева-мать приходила сюда?
Она удивленно посмотрела на него:
— Что же в этом плохого, Лесдигьер?
— А вы… надевали уже эти перчатки?
— Нет еще.
— А королева просила вас об этом?
— Она не настаивала, но выразила надежду, что они очень подойдут к моему наряду.
— А вам самой они нравятся?
— Они великолепно выполнены, я уже успела их рассмотреть.
Лесдигьер похолодел: сам не зная почему, но он сомневался в последних словах миланца — следствие перенапряжения нервов.
— Как! Вы брали их в руки?
— Ну да, что же тут такого? Ее понимаю, почему это вас удивляет. Хотите, я надену их, чтобы вы полюбовались, как они будут сидеть на моих руках?
— Нет! — вскричал Лесдигьер.
Она оторвалась от зеркала и повернулась к нему. На ее лице было удивление, граничащее с испугом.
— Что с вами, граф? Вы так смотрите на меня, будто видите впервые.
— Я хочу спросить, хорошо ли вы себя чувствуете?
— Я? Великолепно. Я свежа и бодра, как никогда, хотя мне и не очень хочется ехать на бал, где опять до утра будут продолжаться надоевшие танцы.
Лесдигьер смотрел на ее лицо, но не видел на нем никаких признаков, которые говорили бы об отравлении. И он понял, что Рене не солгал: яд был только внутри, ведь эти перчатки мог взять в руки кто угодно, даже сама Екатерина Медичи.
— Так вы говорите, что сюда приходила богиня Гера в образе королевы-матери?
Жанна пожала плечами:
— Она пришла, чтобы полюбоваться моим праздничным платьем, которое висело в шкафу. Странные какие-то причуды, честное слово, стоило ради этого приезжать.
Лесдигьер подошел к шкафу и открыл его. Он был пуст.
— Где же оно? — спросил он.
— Платье? Оно давно уже на мне, разве вы не видите? Его я впервые надела в Ла-Рошели, когда… когда вы с Шомбергом вернулись из похода. Помните, вы гостили у герцогини Д'Этамп?
Но Лесдигьер не слушал. Теперь все его внимание было сосредоточено на платье с высоким вырезным воротником вокруг шеи.
— Она подходила к этому платью? — спросил он.
Жанна недоумевающе глядела на него, и на ее лице он прочел некоторые следы тревоги.
— Франсуа, что за вопросы вы задаете сегодня? Сначала перчатки, теперь это платье… Вы подозреваете что-нибудь?
Ее фрейлины и камеристки молча, стояли вокруг королевы, ожидая ее дальнейших распоряжений. Частые разговоры графа с госпожой были им не в новинку, но такого странного диалога слышать еще не приходилось, поэтому они с удивлением смотрели на Лесдигьера. Он махнул рукой, прося выйти, и они исчезли одна за другой, потому что и этот жест тоже видели не впервые.
— Она брала в руки это платье? — спросил Лесдигьер.
— Франсуа, ты пугаешь меня… Неужели ты подозреваешь, что она могла…
— Я подозреваю все что угодно, потому что не верю в искренность Екатерины Медичи. Вокруг этой женщины витает смерть, все, к чему она ни прикоснется, оказывается зараженным ядом… Вспомни нелепую смерть Д'Андело, а ведь этот яд предназначался его брату. А кардинал Шатильон? Тебе прекрасно известно, что он был отравлен по ее приказу.
Жанна задумалась. Теперь она начала понимать причину странного поведения Лесдигьера.
— Но платье, Франсуа… — пробормотала она, прижимая руки к сердцу. — Что можно сделать с ним? Она ведь даже не брала его в руки, а только смотрела…
— В чьих еще руках, кроме твоих, оно побывало?
— Моих камеристок, они одевали меня.
— Ты полагаешь, им всем без исключения можно доверить собственную жизнь?
— Разумеется, Франсуа, ведь ты их хорошо знаешь. Они из знатных протестантских семей и приехали со мной из Беарна.
Это заставило его немного успокоиться, но сомнения все же остались, и он снова спросил, придирчиво разглядывая детали одежды королевы:
— Не показались ли подозрительными некоторые запахи, когда ты надевала платье? Не появились ли они сразу после ухода королевы-матери?
— Нет, Франсуа, ничего такого… — пожала плечами Жанна. — Да полно, все это вздор, с какой стати ей желать моей смерти, ведь отныне мы не враги. Ты стал чересчур подозрительным, повсюду мерещатся заговоры, убийства и отравления…
Он бросил такой выразительный взгляд, что она замолчала, осеклась на полуслове, глядя на него.
— Потому что я долго жил при дворе Екатерины Медичи, и знаю цену ее сладким речам и чрезмерной обходительности, за которыми прячутся коварство и измена. А теперь я хочу взглянуть на перчатки, которые так расхваливала королева-мать.
— Что ж, посмотри, они в том ларце, о котором я тебе говорила.
Лесдигьер медленно подошел, осторожно приподнял крышку ларца и заглянул внутрь Его. Розовые перчатки лежали на дне, обитом красным бархатом.
— Ну как? — спросила Жанна. — Что скажешь?
Лесдигьер с опаской, будто на дне шкатулки лежали две ядовитые змеи, уже изготовившиеся для смертельного броска, вытащил обе, покрутил их перед собой, разглядывая со всех сторон, и неожиданно брезгливо поморщился.
— Как! — воскликнула Жанна, выражая голосом всю степень ее удивления и возмущения. — Они тебе не нравятся?!
— Фи, как от них дурно пахнет! — фыркнул Лесдигьер и (отвернулся, зажав нос одной рукой, а другую, в которой были злополучные перчатки, вытянув во всю длину. — И ты собираешься надеть их на руки? Это убожество, годное, чтобы их носила и холодную погоду какая-нибудь прачка или белошвейка!
