Лечить или любить?

вот если он меня довел, и я ему затрещину отвесила — это нанесло ему психологическую травму или как?», «А если я ребенка иногда по попе шлепаю, это считается, что я его бью или нет?» или даже просто: «Вот вы, как специалист, как считаете: можно детей в наказание бить (испокон же веков били!) или нельзя ни в коем случае, нарушается же структура личности — вон, мы в журналах прочли!?»

Моя позиция по этому вопросу очень простая, если не сказать примитивная. Отчасти она, возможно, обуславливается тем, что по первому образованию я — зоолог.

— Нет, — отвечаю я озабоченным родителям. — Если он вас довел, а вы его шлепнули, вы не нанесли ему непоправимую психологическую травму. Успокойтесь. Но одновременно отдайте себе отчет в том, что и к воспитанию ребенка ваш поступок не имеет никакого отношения. Это вы просто не справились с конкретной ситуацией и эмоционально разрядились на ребенке таким вот способом. Способ разрядки, надо сказать, весьма древний — древнее и некуда, пожалуй.

Традиционная порка по субботам — это действительно было такое воспитание. Воспитание превосходящей силой, почти на уровне закона джунглей. Но приемлем ли в настоящее время и для вас лично этот метод? Ведь он держался на общинном сознании и безусловном уважении права старшего. Кстати, этот метод не обязательно подразумевает битье в чистом виде. Это может быть и грозный рык, и визгливые вопли, от которых детеныш в самом прямом смысле леденеет (от страха включается в реакцию парасимпатическая нервная система), и уничтожение презрением, и наказание лишением чего-либо. Но как быть сегодня с мальчиком и особенно с девочкой-подростком, которые привыкли к целой обойме современных методов? Ведь сегодняшний социум, в отличие от древнеобщинного, довольно быстро (годам к 13 наверняка) объяснит им, что не такая уж превосходящая сила эти предки. И растущее существо однажды противопоставляет силу силе, крик крику, шантаж шантажу. И что тогда? Ведь воспитывать-то его все равно надо, и опасностей, от которых следует оберечь именно воспитанием, в этом возрасте не меньше, а может быть и больше, чем в более ранних периодах. Так не лучше ли с самого начала предпочесть другие методы воспитания и опираться на них?

Что же касается Саньки и его мамы, то для них опасность состояла в другом. Заметим, что знание «закона» ни на минуту не остановило Санькино любопытство в отношении содержимого тумбочек. Возмездие он воспринимает как закономерное следствие нарушения запрета. Так устроен мир — ну что ж, другого мира у него все равно нет. К тому же у детей с синдромом СДВГ часто высокий болевой порог — руку отобьешь, пока «достучишься». Но довольно быстро к ним приходит догадка: если не узнают, то закон можно обойти. И в тумбочку влезть, и по заднице не схлопотать. В результате получаются люди, которые чтят, подобно Великому Комбинатору, Уголовный кодекс и не воруют потому, что боятся — посадят в тюрьму. А если твердо уверены, что не поймают, могут и украсть… Вам это надо?

Глава 22 «Защита Лужина»

— Он ничего не говорит! Последнее время мне кажется, что и не понимает, — мама была в отчаянии. — Я спрашивала у психиатра, мы же делаем все, что надо, почему нет прогресса? Так он знаете что мне сказал: а вы не думали о другом ребенке? А этого куда? На помойку?!

— Замолчите! — прошипела я. Пятилетний ребенок был тут же, в кабинете, и спокойно строил гараж для машин из большого конструктора. — Будете отвечать строго на мои вопросы.

В качестве сопутствующих проявлений ММД (минимальная мозговая дисфункция) Никита имел гиподинамический синдром, а также очень сложный и тяжелый дефект речи. Прежде он много говорил, но на своем языке. Его не понимали даже родители. Постепенно мальчик перестал даже пытаться что-то сказать и перешел на бедную, но всем понятную жестовую речь. Речь Никита понимал, но из-за отсутствия полноценной коммуникации у него наблюдалось явное отставание в развитии. Три логопеда отказались от работы с мальчиком, потому что тот не хотел выполнять их задания, и последний посоветовал родителям обратиться к психиатру.

Психоневролог выполнил положенные обследования, но не нашел ничего особенного. От выписанных им таблеток Никита становился еще более вялым и тихо сидел в углу, перебирая какие-то тряпочки и игрушки, сортируя их по ему одному известному принципу. Психиатр дал направление в дневной стационар, сказав, что ребенку нужно общение. Мама отказалась: «там же одни идиоты!» — объяснила она мне. Раньше Никита нормально общался с детьми на площадке, принимал участие в общих играх, но в последнее время отсутствие у него речи стало вызывать заметное удивление сверстников и особенно их родителей. Никита стал играть отдельно от всех.

Ситуация явно усугублялась, и женщина просто не знала, куда кинуться.

— Я ведь все делаю! — как заклинание повторяла она. — Он родился с проблемами, это да, но ведь я никогда не опускала руки, я боролась, выполняла все рекомендации специалистов…

— В семье все нормально? — для порядка спросила я. Ребенок был явно «неврологический», с последствиями родовой травмы, но все же…

— Да-да, — подтвердила женщина. — Мы живем с мужем и мамой. Мама мне с Никитой и по хозяйству помогает, а муж по большей части на работе и в наши проблемы особенно не вникает. Но отношения у нас хорошие, никогда никаких ссор, скандалов…

— А ваш муж может общаться с сыном?

— Ну… да… — несколько неуверенно сказала мама Никиты. — Они телевизор вместе смотрят, в компьютер иногда… мне, правда, невропатолог сказал, что Никите много вредно… В выходные они обязательно гуляют — муж на скамейке с компьютером сидит, а Никита на площадке — поговорить-то с ним нельзя…

Да уж, назвать это общением довольно затруднительно…

Что-то зацепило меня в этом рассказе, но что именно — я не успела сообразить. И потому пошла банальным путем.

— Ну что ж, — сказала я. — Давайте попробуем позаниматься.

Разговаривать, играть и вообще общаться со мной Никита отказался, но глаза у него были умные — и потому я надеялась. Не слишком профессиональное наблюдение, понимаю… Не имея дефектологического образования, я почти никогда не преуспеваю в занятиях с умственно отсталыми детьми, зато аутистам, ребятам с СДВ (синдром дефицита внимания), «пограничникам» и прочим «странным» ребятишкам я обычно нравлюсь, и в конце концов они идут на контакт.

Сначала Никита не слишком-то мне доверял, и наше общение было довольно странным — я говорила обо всем подряд (например, рассказывала, как в юности работала в зоопарке), а мальчик упрямо молчал, сидя в кресле и глядя в пол. Однажды я дала ему в руки сложную китайскую головоломку (большинству взрослых она не по зубам), и вдруг Никита практически мгновенно сложил ее. Я решила, что это случайное совпадение, и высыпала на ковер еще несколько аналогичных игр попроще. Мальчик впервые за все время знакомства улыбнулся, повозился минут пять, а потом вполне отчетливо произнес:

— Готово! — и знаками показал, что хочет еще.

В течение ближайшего часа выяснилось, что, если вербальный интеллект Никиты вообще с трудом обнаруживается (из-за отсутствия речи), то его невербальный интеллект «тянет» на семь-восемь лет (а по отдельным заданиям — и больше).

— Ты всех обманул! — сказала я Никите. — Все думали, что ты ничего не можешь, что ты глупый. А ты, оказывается, вот что можешь! Даже не все взрослые могут так. Ты — умный! Значит, ты можешь и говорить тоже.

— Я. Говорить. Нет. Умный. Нет, — с огромным напряжением, но опять же вполне узнаваемо сказал Никита.

— Чепуха! — возразила я. — Вот! — я кивнула на собранные головоломки. — Это — доказательство. Я тебе не верю. Ты — можешь!

Несколько секунд Никита молчал, понуро глядя в пол, а потом вдруг заговорил, захлебываясь, всхлипывая… и совершенно непонятно. Мне оставалось только ждать, когда он остановится.