— Кто вы?
— Я письмо вам принесла, — женщина достала из кармана конверт, перевязанный черной ленточкой, — вот, возьмите.
— От кого это?
— А Марат Антонович где, не подскажете?
— В Москве. — Она неуверенно взяла странный конверт. — Спасибо. У меня кошелек в доме, подождите…
— Нет, нет, ни боже мой, мне хорошо заплатили.
При этом она, как показалось Надежде Антоновне, невпопад, горько улыбнулась, еще раз взглянула на готовую было зареветь сморщенную куклу, сказала шепотом: «Не надо плакать, маленькая, все будет хорошо, до свидания». Повернулась и, не сказав больше ни слова, побрела к калитке.
Надежда Антоновна, как ни старалась — не вспомнила, где они могли видеться.
Через час, примерно, ей позвонил отец: «Приезжай немедленно — в доме несчастье. Тошу оставь с Нюрой». Она успела спросить: «Что случилось?», но Антон Игоревич повесил трубку.
… После похорон Ксении Никитичны у Надежды пропало молоко.
Несколько месяцев она почти не выходила из своей комнаты, не интересовалась дочерью, мужем, отцом — никем и ничем, кроме Ваганьковского кладбища.
Аркадий Семенович страдал, пытался вмешаться, время от времени приглашал медицинских светил, но те всякий раз благодарно пряча в карманах пухлые конверты только разводили руками: «Ничего нельзя понять: практически здорова».
31 декабря, в день рождения Ксении Никитичны, Надежда Антоновна ближе к вечеру вышла из дома, пешком добралась до кладбища, встретила у могилки новый 1993 год, а вернувшись, завела любимую мамину Эдит Пиаф и всю ночь слушала ее надрывные душераздирающие исповеди.
С тех пор, до дня этой самой злополучной кражи, мало что напоминало в ней убитую горем женщину: постепенно она вернулась к себе прежней — стала чаще улыбаться, вникать в нужды близких…
А тут, после пропажи японских статуэток, слегла.
Полковник Скоробогатов вызвал подчиненных, как обычно, к восьми утра, на следующий же день после возвращения «дела композитора» в его отдел.
— Прошу как можно подробнее и как можно короче: дел невпроворот. Вы когда вернулись из Парижа, Анатолий Борисович?
В рядах четырех сидящих напротив послушников наметилось волнение: по имени-отчеству к своим «угрозкам» полковник обращался крайне редко и означало это всегда только одно: их высочество серчают. Трусс знал за собой «кляксу» — Валентина в приемной успела шепнуть, что полковник накануне ждал его в кабинете до часу ночи, — но рассчитывал выкрутиться.
— Вчера вечером, Юрий Николаевич.
— Никогда не знал, что шестнадцать ноль пять — глубокий вечер.
— Самолет опоздал, Юрий…
— На сколько?
— На сколько опоздал? — доли секунды Труссу хватило, чтобы оценить скоробогатовскую осведомленность. Выгоднее было признаться. Он так и поступил. — Минут на сорок.
Полковник бросил на него короткий взгляд, сказал примирительно:
— В следующий раз обойдемся без клякс, договорились?
— Так точно, Юрий Николаевич.
— Ну слушаю.
— Заботкин Николай Семенович живет в Париже девять лет — с 1999 года, снимает апартаменты на рю Ройяль, продает и покупает все, приоритеты отсутствуют.
— И все-таки?
— Картины, иконы, золото, оружие, черную икру, камни. В 95-м продал девять списанных реактивных самолетов, в 2006-м — танк.
— Где побирается-то?
— В основном в России.
— А не в основном?
— Не установлено.
— Ну девять-то самолетов..?
— ТУ-104. Владивосток, Хабаровск, Петропавловск-Камчатский.
— Понятно. — Скоробогатов записал что-то на листе бумаги. — Дальше.
— Встреча проходила в кафе гостиницы «Кастильон». Вот неполная запись беседы. — Он протянул полковнику миниатюрную магнитофонную кассетку.
— Как понимать «неполная»?
— Официанту не сразу удалось наладить прослушку.
Полковник открыл ящик стола, достал «спичечный коробок», сунул в него кассету. Слышимость была не стопроцентная, но достаточная, чтобы разобрать слова.
«— Будем кривляться? У меня самолет завтра утром.
— Как самолет? Какой самолет? Завтра? Почему? Аркаша, ты говорил — неделю. Что случилось? Аркаша? Аркадий, что случилось?
— Игоря убили.
— Кто? Кто?
— Какая теперь разница? Я тебя предупреждал — Игорь не годится, он на игле.
— Кто, я спрашиваю?!
— Ты его не знаешь».
Собеседники долго молчали, прослушивалась лишь отдаленная иностранная речь, иногда прерываемая всполохами женского смеха. Наконец беседа возобновилась.
«— Когда?
— Вчера.
— Что известно?
— Пока ничего.
— Это плохо.
— Да уж чего хорошего.
— Предмет где? Где предмет?! У тебя?
— Нет.
— Как нет? А у кого? Почему ты молчишь? У кого?!
— Не ори, идиот! Ты думаешь, я зачем прилетел? Любоваться красотами твоего сраного Парижа? Бывшая запросила за вторую триста пятьдесят. Вот остаток. Я вышел из игры.
— Убери карту. Убери, говорю! Наложил в штанишки? Мне твой остаток по хрен. Ты знаешь сколько на кону? Пол-апельсина! У него пятьдесят два капитал, для него это сопли — пятьсот лимонов. На, убери поглубже, девочкам своим конфетки купишь… Тебе что здесь надо, маленький, — он обратился к кому-то по-французски, — что, плохо слышно? Извини, мы будем говорить погромче. На, не шарь сдачу и вали отсюда. Пойдем, Аркаша, этот француз сильно на твоего соотечественника смахивает, не находишь?»
Фонограмма заскрежетала отодвигаемыми стульями.
Скоробогатов перекрутил запись на начало, прослушал еще раз. Обратился к Труссу.
— Вам все понятно?
— Вроде.
— Мне нет. Апельсин — это что? Миллиард, что ли?
— Наверное.
— Первый раз слышу, — признался полковник.
— Некоторые его еще просто «фруктом» называют, — подал голос Ярослав Яшин, — сам слышал, один у другого спрашивает: «Как думаешь, у него сколько фруктов в саду?» А тот отвечает: «Вряд ли, я думаю, там дело лимонами ограничивается».
