— Хороший диалог. Так, к «бывшим», надо понимать, могут относиться Клавдия Каликина, Валерия Твеленева и еще с десяток не менее милых барышень, так? — за подтверждением он повернулся к Мерину. Тот очень серьезно отчеканил:
— Я тоже так думаю, товарищ полковник.
Скоробогатов нахмурил брови.
— Это хорошо, что мы одинаково думаем. Это вдохновляет. Тогда пойдем дальше: Какц мне доложил ситуацию со скрипкой — прелюбопытная ситуация. Теперь нам предстоит не только найти украденное сокровище, но и выяснить, как оно появилось у старого композитора и действительно ли он так состарился, что не может отличить зерно от плевел. Значит, «бывшая» взялась найти мастера подделки за триста пятьдесят тысяч долларов, а состояние заказчика приравнивается к пятидесяти двум миллиардам, из которых половину одного из них он решил презентовать за нашего итальянца, и у него останется всего пятьдесят один с половиной апельсин. Ну что — жить можно? Любопытный заказчик. Такие водятся разве что в Арабских Эмиратах. Все эти предположения, конечно, имеют право на существование, если поверить товарищу Заботкину-младшему. Как вы думаете? — он опять обратил вопрос Мерину.
На этот раз Сева промолчал, за него ответил Трусс.
— Он тоже так думает, товарищ полковник.
Мерин покраснел, Яшин заиграл желваками, Трусс держал серьез. Скоробогатов продолжил после паузы:
— Хорошо. Теперь, Анатолий Борисович, меня интересуют такие подробности: первое — круг парижского общения Заботкина-младшего; второе — когда он последний раз был в России, круг отечественного знакомства; третье — какие регионы им освоены? Вы три города назвали, а камни, золото, икру черную, наконец, иконы — все те же Владивосток с Хабаровском? Слушаю вас.
— Юрий Николаевич, я сутки всего был в Париже…
— Не пойму, зачем лететь в Париж, когда надо прошустрить Петропавловск-Камчатский? Если не ошибаюсь — это разные направления.
— Но… Юрий Николаевич… Я не понимаю…
— Анатолий Борисович, — полковник перешел на примирительный тон, — простачок из вас никудышный: все вы прекрасно понимаете — и на Камчатке, и в том же Хабаровске у нас опытные сотрудники, пообщайтесь с ними, поговорите о погоде, о женщинах, о чем хотите. Сутки на все про все. В среду в это же время жду подробного доклада по вашему направлению. Что-нибудь не ясно?
— Ясно, Юрий Николаевич.
— Ну вот видите, как хорошо. Теперь я вас слушаю, Ярослав Ягударович.
Яшин подпрыгнул на стуле, намного переплюнув Мерина в интенсивности лицевого побагровения: он даже предположить не мог, что начальнику известно его непростое отчество.
— Юрий Николаевич, в университете на Моховой о Каликине Игоре Николаевиче все отзываются очень хорошо…
— «Все» — это кто?
— Кого я опросил…
— Так и говорите. А то можно подумать, что вы себя перегрузили работой. Скольких человек вы опросили?
— Декана факультета, двух товарищей Каликина, девушку… — Он замолчал.
Последовавшая за этим докладом пауза тянулась угрожающе долго.
Наконец Скоробогатов поднялся и быстрым шагом вышел из кабинета.
На какое-то время в комнате повисла кладбищенская тишина.
Первым очнулся Яшин.
— Как это понимать?
— Руки, наверное, пошел помыть, — явно рассчитывая на похвалу, попытался сострить Иван Каждый.
Три обращенные в его сторону взгляда в криминальных романах часто называют испепеляющими.
Больше до возвращения хозяина кабинета никто не проронил ни слова.
… — Все соседи в доме на Красной Пресне, все студенты курса, особо подчеркиваю слово «все», все педагоги, все его увлечения, занятия, кроме учебы, круг знакомых, помимо института, материальное положение семьи и так далее, включая вашу собственную инициативу, если таковая проявится — в среду в восемь ноль-ноль, — все это полковник произнес неторопливым, спокойным голосом и повернулся к Ивану Каждому: — Слушаю вас, Иван Иванович.
Этот сотрудник в отделе Скоробогатого появился относительно недавно, до этого ему доверяли лишь охрану помещений МУРа, он тяготился таким своим положением, рвался в «бой» и теперь в благодарность за доверие при любой возможности «рыл носом землю». Поэтому, когда очередь полковничьих вопросов дошла до него, он вскочил и бодро отчеканил:
— Ни в одной из комисок указанные в описи пропавшие предметы не появлялись, товарищ полковник!
— Да вы садитесь, садитесь, — нахмурился Скоробогатов, и когда показушный порыв подчиненного поугас, спросил доверительно, — «комисок» — это что за зверь?
— Комисок? — Иван снисходительно улыбнулся. — Это эти… комиссионные магазины.
— Ну так и говорите — магазины, а то ведь у слова «комиссия» несколько значений: это еще и хлопотное дело, и поручение… Вот я часто обращаюсь к вам с комиссией, а вы нередко только ушами хлопаете. В каких комиссионных магазинах вы побывали?
— Ну в этих, в ювелирных…
— А еще?
— В никаких, товарищ полковник!
— Зря, товарищ лейтенант. А ведь пропали и шубы, и компьютеры, и электроника… Вы все это в ювелирных комиссионных магазинах собираетесь обнаружить? В среду в восемь и очень подробно. Слушаю вас, Всеволод Игоревич.
Мерин ненавидел себя за столь неудачное расположение кровеносных сосудов, старался бороться с этим недугом, но природа всегда выходила победительницей: при малейшем волнении лицо его покрывала красная пелена и попробуй после этого кому-то доказать, что ты не верблюд. Краснеешь — значит рыло в пуху, неправ и будь любезен повиниться. Вот и сейчас он почувствовал, как кто-то из ведра поливает его голову краской.
— Я разбираюсь с семейством Твеленевых, их очень много…
— С женой Заботкина говорили?
— Аркадия Семеновича? Нет еще, но…
— Не надо никаких «но». В среду в восемь. Все свободны. — Скоробогатов повернулся к заскрипевшему донесением телетайпу.
Все поднялись, молча направились к выходу, и тут Мерин повел себя так, что даже видавший виды Трусс ошарашенно вскинул на него глаза: он подошел к столу начальника и громким от отчаяния голосом сказал:
— Юрий Николаевич, прежде чем встречаться с Надеждой Антоновной, мне нужно заключение графологов.
— Что вам нужно? — не сразу сообразил полковник.
— Заключение графологов. — Он достал из кармана и положил перед ним перевязанный черной лентой конверт. Скоробогатов долго вчитывался в текст, спросил недовольно.
— Где вы это взяли?
— В комнате Заботкиной.
— Кто это писал?
— Думаю, что Ксения Никитична. Это жена композитора и мать Марата Твеленева и Надежды Заботкиной. Она покончила с собой шестнадцать лет назад, в 1992 году, когда родилась внучка Антонина. Мне там нужно одно слово понять, вот в самом конце, — он ткнул пальцем в бумагу, — «Марат все „СКАЕЛ“».
