— Дальше я говорю: «Тоша, то, что ты сказала, очень важно, пойми». А она не дает мне говорить.
— Как это?
— Рот затыкает.
— Чем?
— Руками.
— Но ты ведь сильней.
— И губами.
— Что «губами»?
— Затыкает.
— С ума с вами сойдешь. И что?
— И все. Руку положила.
— Куда?
— На грудь.
— На твою?
— На свою.
— А рука чья?
— Моя.
Скоробогатов выпрямился в кресле, долгим взглядом измерил подчиненного, процитировал не к месту: «И сказал тут Балда с укоризной: „Не гонялся бы ты, поп, за дешевизной“». Подошел к стеллажу.
— Ты после меня куда?
— К Марату Антоновичу.
— Да, странная семейка. По пятьдесят можем позволить?
— Можем. — Лицо Мерина приняло цвет свекольного отвара.
Они выпили.
— Ты голодный?
— Нет.
— А если не врать?
— Немножко.
Валентина принесла бутерброды, чай, лимон, сахар, поставила поднос на стол.
— А лимон-то зачем? — вопрос прозвучал достаточно грозно. Секретарша на мгновение замерла.
— Лимон? Для чая, вы чай любите с ли…
— С лимоном я люблю коньяк, а не чай, пора бы усвоить за столько лет. Придется пить коньяк, но учти — под твою ответственность, ты спровоцировала. Наливай нам со Всеволодом по сорок девять граммов, не больше.
Трапеза прошла в молчании: коньяк пролетел незаметно, бутерброды оказались сказочно вкусными, чай горячим и ароматным, сахар — сладким.
— Ну, — растянулся в кресле Скоробогатов, когда Валентина с деланой обидой на лице удалилась восвояси, — и что?
— Ничего не было, Юрий Николаевич, клянусь вам — ничего не было, вот клянусь вам… — запричитал Мерин.
— Да я не об этом спрашиваю: не было и не надо, вам же хуже. Ты мне скажи, что ей от тебя надо, как думаешь? Понравился, импульс, молодая кровь взыграла? Или расчет какой?
— Не знаю, Юрий Николаевич, честное слово не знаю, но ничего не было, поверьте…
— Да верю я, верю, что ты заладил: «Поверьте, поверьте». Ве-рю. Не понимаю — это другое дело.
Возмущению Мерина, казалось, не хватило пределов начальственного кабинета: готовый затопать ногами, закричать, наброситься на полковника с кулаками — пусть навсегда увольняют после этого из органов, но больше подобного издевательства терпеть невмоготу — он сделал попытку выскочить из кресла, но Скоробогатов его решительно остановил:
— Все! Хватит об этом! Все! Посудачили и будет! Мне надо знать меру, тебе научиться понимать шутки, даже если они не очень удачные. Все! — Он нажал кнопку селектора. — Валя, ко мне в три должен подойти Цыплаков… а, ну очень хорошо, пусть подождет. — И кивнул Мерину: — Давай, Сева, дальше и так же подробно.
Надутый сотрудник уголовного розыска непозволительно долго, как ему самому показалось, собирался с мыслями, наконец заговорил:
— Дальше было так. Она меня дураком назвала. «Дурак, — говорит, — уходи отсюда». Я говорю: «Никуда я не уйду, я здесь по делу, убили человека, Игоря Каликина, я это расследую, если не хочешь помогать — не надо». Она как про Каликина услышала — опять говорит: «Хочу». Я говорю: «Что хочешь?» — «Помогать». — «Ну так помогай, — говорю — а не дурдом устраивай». Она опять говорит: «Дурак», но уже не зло, а как-то даже нежно, ну так мне показалось. Мы спустились вниз на веранду, она говорит: «Чаю хочешь?» Я отказался, говорю: «Давай подробно про коробки». Так вот, оказалось, что накануне к Надежде Антоновне, ее матери, приходила Лерик, жена Марата, мать Антона… Она не частый гость в доме после того, как ушла от Марата, а тут пришла, они долго сидели в комнате Надежды Антоновны, спорили, кричали даже, слов Тошка не могла разобрать, а когда вышла в коридор и стала подслушивать, поняла, что речь идет о каком-то серебре, которое надо спрятать. Надежда Антоновна не хотела, а Лерик упрашивала, говорила, что ее никто не заподозрит, а вот у них, у Лерика с Аммосом, как раз могут возникнуть неприятности, после московской кражи у них могут сделать обыск, а серебро это — подарок композитора им с Маратом на свадьбу и его могут конфисковать, никому ведь не докажешь, что это подарок. Потом Лерик кричала, грозила, что всем что-то расскажет, она, мол, знает, что у Твеленевых родственник — враг народа нереабилитированный…
— Стоп-стоп-стоп, это еще что за родственник? — Скоробогатов открыл глаза и всем телом подался вперед.
— Не знаю пока, Юрий… ой, простите, не знаю пока. Надеюсь узнать через Марата.
— Добре. Дальше.
— Дальше Тошка говорит, что Надежда Антоновна согласилась, она слышала, как та сказала: «Ладно, запихни под оттоманку». А на следующий день Тошка туда залезла и обнаружила вместо серебра этих японских уродцев.
— Она кому-нибудь об этом рассказала?
— Говорит, никому, хотела утром с матерью поговорить, но та спала. А после школы пришла — ее нет, тут я появился, никаких шагов в комнате матери она не слышала.
А с Лериком было так.
Когда Мерин, сухо попрощавшись с Тошкой, двинулся к выходу, та закрутилась у него под ногами, из кожи вон чуть не завылезала в желании угодить, залебезила, как могла.
— Ну хочешь я тебя ей представлю?
— Спасибо — ни в коем случае.
— Почему, Севочка?
— Экспромт всегда лучше.
— Не скажи — иногда важна преамбула.
— Когда, например?
— Например, в любви.
— Господи, ты-то откуда знаешь? У тебя даже мозги девственны, не говоря ни о чем другом.
— Дурак.
Они только что, может быть, впервые в жизни преодолели безумное невладение своими желаниями, только что, обнявшись, как одно целое, стояли на краю манящей бездны, страх перед которой давно уже истомил их молодые, не испытавшие погибели в этой бездне тела.
И в очередной раз празднуя над собой ненужную викторию, они тем не менее как молодожены после
