первой брачной ночи стеснялись смотреть друг на друга.
— Я пошел.
— Когда увидимся?
— Никогда.
— Я рада.
— Никогда — в этой комнате.
— В какой? В маминой?
— Да.
— А в какой?
Он молчал.
— В какой? В какой?
— В другой. Когда подрастешь.
— Ты что — совсем дурак? При чем здесь это?
Он молчал.
— Ну скажи что-нибудь.
— До свидания.
Она постояла минуту с опущенной головой, развернулась и побежала в дом.
Мерин дошел до конца улицы писателя Паустовского, повернул налево и остановился перед домом № 7 как раз напротив твеленевской дачи, только с обратной стороны. Добротный высокий забор, резные металлические ворота, калитка. Он позвонил. Первой откликнулась невидимая собака — тявкнула вяло, беззлобно, скорее по привычке нежели от любопытства.
Потом заговорил домофон: «Здравствуйте. Вам кого?» — «Здравствуйте, мне бы хотелось повидать Валерию Модестовну Твеленеву». — «Представьтесь, пожалуйста». — «Моя фамилия Мерин Всеволод Игоревич. Я следователь, веду дело о краже в московской квартире на Тверской улице». Аппарат помолчал, похрипел совсем как старый недовольный жизнью дачник, затем задал вопрос, который ввел Мерина в некоторое замешательство: «И что?» Разговаривать надо было, если он хотел добиться хоть какого-то результата, максимально вежливо, и Сева сказал: «Вот и все». Домофон еще на какое-то время затих и уж совсем хамским тоном произнес: «А от меня-то что вам надо?»
Мерин поиграл желваками, ладони непроизвольно замкнулись в кулаки. Ну что он мог сказать этому подвешенному на заборе подернутому ржавчиной уродливому доисторическому изобретению? Разве что дать по морде — разбить вдребезги и прислать повестку явиться завтра в прокуратуру для дачи показаний, тем более что настроение, напрочь испорченное Тошкой, к этому как нельзя больше располагало.
Он терпеть не мог диалогов с техникой, никогда не понимал — как это можно проводить всякие там селекторные совещания, летучки, беседы, не видя глаз партнеров, их молчаливых реакций — это же самое главное в любой беседе! Телефоном он пользовался исключительно в служебных целях, когда надо было сообщить что-то срочное или договориться о встрече. Он практически никогда, за редким исключением, не выполнял просьбы абонентов «оставить свои сообщения» на мобильном телефоне, предпочитая перезванивать или, в крайнем случае, пользовался СМС-ками. Даже с бабушкой Людмилой Васильевной он разговаривал стенографическим языком: «Я еду», «Задерживаюсь», «Буду утром»… чем приводил ее в ужас: «Севочка, — говорила она с неподдельным отчаянием в голосе, — ты разучился говорить по-русски, перечитай Толстого, Тургенева, Набокова, наконец, перед тобой величайшие примеры, в своей милиции ты скоро превратишься в неандертальца».
Мерин привычно утопил в левой ладони кулак правой руки, как бы примериваясь к удару, но именно этот порыв его охладил и даже несколько развеселил. В знак примирения он смахнул паутину с поверхности ненавистного домофона и максимально сладким голосом проворковал:
— От вас мне надо самую малость: получить ответы на несколько ни к чему, поверьте, вас не обязывающих вопросов. Я вас не задержу.
Переговорный аппарат заглох и сразу превратился в такое милое, никому не нужное, беззащитное, ржавое убожество, что Мерин даже испытал к нему некоторую жалость: «Вот так, милый, — погладил он „собеседника“ по голове, — никогда не исполняй чужую волю. Живи своим умом и никто тебя не обидит.»
Через какое-то время за забором что-то несколько раз щелкнуло, лязгнуло, заскрипело, калитка отползла внутрь и в проеме явилось нечто, напоминающее портрет актрисы Самари великого Огюста Ренуара: переполненные желанием голубые глаза, яркие губы, напомаженные щечки и рыжие кудельки вокруг нехуденького лица. Одета «актриса» была в достаточно смелый для своего возраста топик и яркие в цветочек бриджи, обтягивающие выразительные нижетальные округлости.
— Ой, какой молоденький, а по голосу намного старше, я думала, дяденька со стажем, — как-то даже восторженно зазвучало «нечто», — сколько же вам лет?
Мерин утрудился поддержать комплиментарный тон и уйти от конкретики поставленного вопроса.
— Да, голоса не всегда соответствуют облику, мне многие говорили, что у меня старый голос. Но и я тоже, признаюсь, немного обескуражен: по вашим интонациям, — он кивнул в сторону домофона, — я предполагал увидеть взрослого человека.
Она захохотала заливисто, как только могут воспитанные институтки, знающие, что подобное открытое проявление чувств не поощряется светским обществом, но радость услышанного не позволяет им соблюсти законы этикета.
— Ничего себе уголовный розыск, даже в краску меня вогнал: взрослую женщину он не увидел! Надо же! А кого увидели? A-а? Ну проходите, — она не без сексуального придыхания раздвинула створки калитки, — если не увидели во мне женщину, значит, я в безопасности. А-а? Нет?
Под ручку она потащила его по мраморной дорожке, с двух сторон усаженной яркими цветами. Дорожка оказалась не короткой, вела, было впечатление, в никуда, в лучшем случае — в лес, ибо никакого сооружения, похожего на жилище, в перспективе не наблюдалось, а когда миновало часа полтора и на горизонте миражом заалело некое кирпичное нагромождение, своими габаритами способное заткнуть за пояс любые средневековые поместья иных эстрадных нуворишей, стало очевидно, что в этом богом заброшенном уголке коротают свой век люди, знакомые с нелегким экономическим положением России разве что понаслышке. За время продвижения к гостевому отсеку правого крыла четырехэтажного корпуса парадного флигеля строения «взрослая женщина» успела: представиться Лериком; вскрыть некоторые душещипательные фрагменты непростой своей биографии, связанные с номенклатурным прошлым родителей, ныне влачащих весьма скромное существование («Подумайте, Сева, столько сделать для страны и в результате остаться практически ни с чем. Если бы не мы с Аммосом — неизвестно, как бы они выжили»); успела попенять нынешним книжным издательствам, в одночасье напрочь лишившимся всякого литературного вкуса и понимания высоты предназначения истинных тружеников пера с наступлением «этого жуткого смутного времени» («Поверьте, Севочка, Моську печатали на тринадцати языках: Болгария, Венгрия, Румыния, Польша, Чехословакия, ГДР, Куба, Китай, Монголия… и еще там какие-то…» — «И разные прочие шведы», — вставил Мерин. «Нет, нет, — замотала головкой Лерик, — шведы не печатали». — «Наверное, еще Корея?» — «Совершенно точно, Северная Корея, они все у нас на полке, я вам покажу, Моська ими до сих пор гордится…» — «А Моська это…?» — «Это сокращенный Аммос, так его папа назвал однажды и пошло…»); успела пару раз, неловко оступившись, «чуть не упасть» с мраморной дорожки, предоставляя Мерину галантную возможность убедиться в упругости и бесскладочности ее моложавого тела, а когда этого ей показалось недостаточно, успела, взяв его за руку, принудить присесть рядом с собой на корточки, наклониться долу и обратить внимание на какое-то весьма невыразительное соцветие, вопрошая лукаво-невинно: «Посмотрите, какая прелесть, правда ведь прелесть, не говорите, что вы равнодушны к природе, все равно не поверю» — при этом лямочки ее вежд смежились и меринскому взору предстали два явления, которые по самому строгому гамбургскому счету нельзя было отнести к разряду недостатков их владелицы. «Ой, простите, — с некоторым запозданием отреагировала на произошедший конфуз Лерочка, и ей даже удалось покрыть свое личико румянцем, — пойдемте в этот домик, он у нас специально для гостей».
Они к этому моменту завершили путешествие по мраморной дорожке.
— Дело в том, что я не совсем гость. А если и гость, то, как говорится, непрошеный. — Мерин
