— Нет. Просто молчу. — И, заметив меринское изумление, пьяненько улыбнулся. — Что тут непонятного: молчу, как рыба об лед. Нравится вам такое выражение — «рыба об лед?» Мне очень. Молчу, а он мне за это денежки платит. Шестнадцать лет уже молчу, иначе его давно бы здесь не было: чертей бы в аду болезнями своими пугал. Это не шантаж, не подумайте, я не из-за денег пасть свою на замке держу. Это исполнение завещания — заговорить, только когда он подохнет, а Антон Игоревич, как назло, с этим не торопится, у других, недоживших, годы себе ворует. Но ничего, даст бог, дождусь — всему миру расскажу, чтоб под него там поленьев в костер подбрасывать не забывали. У меня и повесть документальная давно на выданьи — в сейфе часа своего дожидается — со всеми подробностями.
Марат Антонович замолчал и по тому, как через короткую паузу он схватил со стола бутылку и, минуя стаканчик, вылил в себя немалые остатки водки, стало понятно, что нервы у него на пределе.
— А день кражи вашей, Всеволод Всеволодович, я потому запомнил, что молодежь тогда повела себя весьма гуманно: с вечера после застолья из напитков ничего не оставалось, я это точно запомнил, а в воскресенье просыпаюсь — трубы гудят, голова чужая, в руках еврей Паркинсон хозяйничает — того гляди, окарачунюсь, пошарил по сусечкам — ничего, а холодильник открыл — он, спаситель мой, от переизбытка аж стонет — пивко, водочка, сухарек беленький — все для продолжения жизни. Молодежь позаботилась.
Мерин, рассчитывая на продолжение монолога, перестал дышать, сидел не шелохнувшись: «Значит кто-то все-таки отлучался с дачи в день московской кражи»! Но Марат Антонович, как и в прошлый его приход, без предупреждения неудобно пристроил голову на письменном столе и закрыл глаза. Стало очевидным: аудиенция окончена. Сева какое-то время посидел в тишине, на всякий случай, скорее себе самому, чем прикорнувшему собеседнику, задал негромкий вопрос: «Отчего же все-таки ушла из жизни Ксения Никитична?», но вопрос этот, ответ на который был ему жизненно необходим, так и остался висеть в неуютном кабинете Марата Антоновича Твеленева.
Анатолий Борисович Трусс считался лучшим во всем МУРе «колотилой», как с незапамятных времен по чьему-то меткому выражению в Конторе называли следователей, умеющих «раскалывать» самых неразговорчивых подозреваемых. Своими разнообразными методами воздействия на собеседников майор ни с кем из сослуживцев не делился, и многие, завидуя блестящим показателям труссовских допросов, перешептывались по углам, дескать, не все из этих методов укладываются в строгие рамки уголовного законодательства. Но, как принято считать в среде правоохранительных органов, — победителей не судят, поэтому, если арестованный после очередного «собеседования» с Анатолием Борисовичем и выходил из его кабинета с разноцветной и несколько увеличенной в объеме физиономией, то считалось, что просто бедняга вовремя не посмотрел себе под ноги, обо что-то споткнулся и неудачно ударился лицом об пол. Правда, справедливости ради, случалось это нечасто, Трусс отдавал предпочтение победам психологического характера. Особенно когда перед ним оказывался подследственный, по его выражению, «ума близкой соотносительности», каким в данный момент и представлялся ему Антон Твеленев. Беседа протекала неспешно и стороны, не пуская до поры в ход когтей, мягкими лапками, не без пиетета друг к другу развлекались невинностью вопросов и отточенной искренностью ответов.
— Вы уж не обессудьте — такими словами обратился майор к введенному в его кабинет молодому человеку, — следователь Мерин ненадолго отлучился по делам службы и поручил мне подписать ваш пропуск на выход. А я, старая перечница, привык вникать в суть происходящего и поэтому прошу разрешения задать вам несколько вопросов. Не возражаете?
— Да, пожалуйста. — Идя под конвоем на допрос, Антон придумал держаться вежливо, но без какого бы то ни было по отношению к себе амикошонства.
— Я постараюсь не быть назойливым. Вас ведь когда сюда доставили? Вчера после убийства?
— Совершенно верно.
— Как его, напомните…
— Кого?
— Убитого.
— Игорь. Игорь Каликин.
— Каликин. Это фамилия по отцу?
— По матери.
— Что «по матери»?
— Фамилия.
— А-а-а, а мне подумалось — это вы меня хотите «по матери». А почему не по отцу?
— Не знаю. Он их оставил.
— А его как?
— Заботкин.
— Забо-о-откин. Ан и не позаботился. Вас эти добры молодцы из местной ментуги сразу сюда доставили?
— Нет, сначала у себя пытали, а потом уж сюда.
— Так прямо и «пытали»?
— Именно «прямо».
— С применением?
Антон не понял вопроса.
— Что вы имеете в виду?
— Ну я имею в виду — с применением орудий-то пыточных?
— Нет, без применений. — Антону не понравился следовательский юмор, и он не счел нужным это скрывать. — Но словесные орудия применялись в полной мере.
— Головотяпы. Платят им с гулькин нос, вот они и мечут икру. — И, заметив изменение в настроении собеседника, «поспешил исправить оплошность». — Вы, случаем, не знаете, кто такая Гулька?
— Не интересовался.
— А я вам скажу — это голубей иногда так называют ласково: гулька. У них носы маленькие. Расскажите-ка поподробней — как это произошло?
— Что именно?
— Ну, убийство это. Это же, насколько я в курсе, на ваших глазах случилось?
— Я вашему сотруднику подробно рассказывал.
— Ну и мне, не в службу, а в дружбу.
Антон нарочитой улыбкой потушил в себе приступ подступающего раздражения.
— Позвольте, я уж лучше «в службу»?
— Ничего не имею против, извольте, коли дружить не расположены.
— Мы ехали в лифте…
— А в лицо смогли бы узнать убийцу?
Антон некоторое время молча разглядывал следователя.
— Нет, я его не видел. Там было много народу… Игорь упал, только когда все выходить начали…
— А до этого — ни звука?
— Нет.
— Странно, не кажется вам? Он ведь не мгновенно умер?
— Нет.
— Вот видите. Я полагал, когда нож в спину всаживают, прежде чем концы отдать, человек как-то реагировать должен. Кричать, на помощь звать. Нет?
— Не знаю, не пробовал. — Антон, в очередной раз силясь улыбнуться, показал зубы.
— За что, как вы думаете, убили вашего друга?
— Не знаю.
— Вы ведь дружили?
— Да.
— Домами?
— Что вы имеете в виду?
На этот раз твеленевскую «непонятливость» широкой улыбкой отметил Трусс.
