Неделю без малого он, по категорическому настоянию Лерика, добросовестно обивал пороги многочисленных редакций, встречался с недавними своими друзьями-издателями, вчера еще в очереди стоявшими за любой его свежей строчкой, а теперь с трудом вспоминавшими его имя, с пеной у рта защищал достоинства привезенных им из Москвы новых романов и повестей и, проглатывая комья унижения, намекал на свое неистребимое желание видеть их напечатанными, но…
И сегодня с утра он твердо решил: хватит валять дурака — он давно уже не мальчик. Слава богу, Герой соцтруда, дважды лауреат сталинской премии, ленинской, РСФСР, одних побрякушек ленинского комсомола — не мудрено запамятовать: последние доперестроечные годы их ему вручали чуть ли не ежеквартально — секретарь бывшего Союза писателей СССР, почетный член Болгарской академии болгарских искусств, искусств ГДР, Монголии… Хватит, кажется, чтобы в свои не старые еще годы не печься о хлебе насущном и спокойно, без страха перед завтрашним днем приближаться к заслуженной пенсии. Пером-то золотым накоплено немало — никаким дефолтам не заглотить оказалось: ни Павлову с Горбачевым, ни этому сосунку Кириенке с Ельциным. Поубавилось, конечно, в закромах после бандитизма ихнего, поистощились книжечки сберегательные, так ведь не зря же он, не жалея глотки, всю сознательную жизнь осанну им пел: нашлись благодетели — за мзду, не без этого — заблаговременно о финансовых штормах предупредившие: удалось-таки детишкам на молочишко сохранить толику в банках дальномудрых швейцарцев, так что и тут, как сказано — ни хлебом единым думы озабочены. А что перо его воистину золотым являлось — тут и сомневаться не приходится: щедро власть за правоверность воздавала, ценила, лелеяла — оберегала куриц своих с яйцами. Нынешние вот, правда, птицам этим золотоносным крылышки укоротили — не печатают, другие певцы из диссидентских нор повылезали, другой власти жопы лижут. Так и что теперь — как настаивает ненасытная гражданская возлюбленная Лерик — перья спешно в триколор перекрашивать и «снова в бой, покой нам только снится»? Не по рангу ему, классику советскому, да и возраст не располагает с нуля начинать. И потом — терпение иметь надо: вон живопись-то наша соцреалистическая как на Западе в ценах взлетела — что твои импрессионисты — и краснощеких доярок- депутаток раскупают, и лениными-сталиными на трибунах не брезгуют, и хрущевыми-брежневыми в кукурузных зарослях да на малых землях восторгаются. Авось, глядишь, и о них с мдиванями-абалкиными хорошим долларом вспомнят.
Аммос Федорович накапал в фужерчик старолетней французской жидкости, полукругом под носом провел — ароматом насладился, пригубил: много-то после инфаркта вредно, а так — язычок намочить, да по небу, по небу — как отказать? Все можно: себе, чай, не кому-нибудь посвятил сегодняшний день многотомный трудяга писательской нивы. Да, не Толстой, не Чарльз даже Диккенс, а книжечек на полочках не меньше ихнего будет, и не уныло-одноблеклых каких, а все в разноцветных обличиях — глаз радуют. Так-то вот! И напрасно всемогущий, как он себя называет — «гражданский тесть» — Модест Тыну, его, Аммоса, теперь презирает — оба они два сапога пара: и власть одну добровольно вылизывали, и из одних ее сосков сытились. Да тот еще и поизощреннее его будет: он-то, Аммос Колчев, в энциклопедии на букву «К» красуется — «большой советский писатель» (не могли уж написать «великий», суки), а у этого цековца сраного всего и талантов-то — кореш школьный Главного Апологета Застоя Страны Советов, вместе одних поблядушек щупали-брюхатили. А ведь было время — на всех своих сходках партийных в пример Аммоса ставил, «патриотизьму» учиться у него наказывал, бумажки наградные не глядя подписывал… ну да что теперь, не держать же зла на небедного родственничка — пригождается, слава богу, не жадничает.
Телефонная трель прервала его размышления.
Звонили из гостиничной «публичного отдела», вкрадчивым голосом предлагали услуги: «одиночество с молодой девушкой скрасить не желаете? Беседы на интересующие вас темы? Развлечения? Интим в доступной позе…»
За неполные семь дней постоя в пятизвездочной «Астории» подобные предложения Аммосу Федоровичу поступали чуть ли не ежевечерне, он к ним привык, не дослушивая предложений бросал коротко: «Спасибо, я русский», и вешал трубку. Но на этот раз, французским нектаром расслабленный, заинтересовался.
— В какой позе, вы говорите, интим?
— В доступной.
Писатель Колчев помолчал.
— Вас как зовут?
— Вера.
— Скажите, Вера, под «доступной позой» вы что понимаете?
В трубке засмеялись.
— Я вам все покажу. Открывайте.
— Стоп-стоп-стоп, — он заспешил остановить девушку, — не торопите события. Перезвоните минут через десять: я должен принять ванну.
Аммос Федорович немало отхлебнул из бокальчика, прошелся по люксу, задержался в спальне. Что за черт? В висках стучало пуще обычного, да и сердечные толчки прослушивались без фонендоскопа. Не хватало еще загнуться здесь в объятиях какой-нибудь развратной старательницы. Он, конечно, знал из Бунина, которого в молодости почитывал втайне от партийного окружения, что проститутки проституткам рознь: бывают девственнее закоренелых девственниц, но самому пользоваться услугами жриц любви никогда не приходилось. Зачем тратить деньги, когда стоит только посмотреть на любую понравившуюся…
Да и не практиковалась никогда платная любовь при «его» власти. Была в СССР подпольная проституция, не без этого — так повелось на Земле еще со времен потомка Адама, Ноя — ковчегостроителя и родоначальника послепотопного человечества, но чтобы не таясь, в открытую содержать в гостиницах бордели с дамами по вызову, вернее даже — без всякого вызова — с навязывающими себя для интима дамами?! Не случалось такого с Ноем. Да и с Аммосом Федоровичем не случалось ни в одной из многочисленных стран мира, в которых довелось побывать ему в свое время по делам Союза писателей. Себя, правда, не обманешь, чего греха таить — было бы небезынтересно узнать, что это за поза такая — «доступная», никогда раньше даже слышать о такой не приходилось — в писательской среде говорили, преимущественно, о высоком, да и в других компаниях подобные темы предпочитали обходить стороной — расширить же рамки своих сексуальных познаний никогда не вредно: сам-то он в своей небогатой практике использовал — стыдно признаться — всего две общеизвестные «позы», но Аммос Федорович — кремень мужик — решительно наступил на горло зазвучавшей было в нем «песне», покинул просторную спальню, вернулся в гостиную, лег в прежней позе на диван и еще глотнул из бокальчика: «Нет, нет и нет. Никаких треволнений: коньяк, лимончик, бездарный телевизор и сладкий сон под стук колес — вот все твои „доступные“ позы.
Десяти минут не прошло, а телефон напомнил о себе скрипучей трелью.
Аммос Федорович по-доброму улыбнулся, поднял трубку: грубить он не станет ни в коем случае — женщина не виновата, что жизнь вытолкнула ее на обочину.
— Слушаю вас, деточка. Эка вы нетерпеливы. Но должен вас огорчить: свидание не состоится, ибо сексом я занимаюсь исключительно в позе подвешенного за ноги жеребца и боюсь, что она не покажется вам доступной. — И поскольку долго никто не отвечал, он спросил: — Вы меня слышите?
— Ты что, охренел? Какой жеребец подвешенный?
Трубка огненным всполохом полоснула писателя по щеке, он швырнул ее подальше от себя и она, стукнувшись о ковер, замерла на мгновение, закашляла и заговорила глухим мужским голосом: „Алло, алло, алло, Аммос, алло, ответь мне, Аммос…“
Аммос Федорович осторожно, двумя пальцами поднял ее с пола, опасаясь нового ожога, на расстоянии от уха послушал какое-то время, спросил робко:
— Кто это?
— Аммос, алло, ты слышишь меня, алло…
— Слышу. Кто вы?
— Это Аркадий, Аммос, алло…
Он узнал наконец голос Аркадия Заботкина, но на всякий случай спросил:
— Какой Аркадий?
— Да Заботкин, „какой“, Аркадий Заботкин. Что там у тебя? Тебя что там — за яйца подвесили?
