Самолет Магадан — Москва неожиданно врезался в серую вату облаков, застекольным промельком обозначил свою неземную скорость, выбросил из брюшного разрыва колесики.
«Граждане пассажиры, прослушайте, пожалуйста, объявление. Рейс 143-17 Магадан — Москва подходит к концу. Через несколько минут наш самолет приземлится в аэропорту Внуково в столице нашей родины городе Москве. Температура воздуха в Москве плюс восемнадцать градусов. Просьба до полной остановки двигателей…»
Голос стюардессы разбудил безмятежно дремавших «граждан пассажиров». В салонах все постепенно зашевелилось, проснулось, ожило, заходило, заголосило.
Мерин, прильнув к иллюминатору, не мог оторвать глаз от акварельной бирюзы земных пейзажей, то и дело сказочным образом выплывающих из облачной непроглядное™. Он всего лишь второй раз в жизни оказывался так высоко над землей (впервые это случилось с ним накануне в самолете, выполнявшем рейс 143-18 Москва— Магадан), и поэтому все происходящее его искренне восторгало: и неожиданные воздушные ямы, до сердечного замирания радующие именно своей неожиданностью, и расположившийся у него на коленях в своем откидном кресле впереди сидящий пассажир, и в особенности подаваемые в красивых пластмассовых посудах завтрак, обед и ужин. Никогда еще он с таким удовольствием не грыз куриные крылья и засохшие коржики.
Идея посетить последнее место жительства Антона Игоревича Твеленева, побеседовать с его вдовой, возникла у Мерина спонтанно: никаких ни внешних, ни тем паче внутренних причин для столь экстравагантного решения не существовало.
Через несколько дней после того, как страна похоронила старого композитора Твеленева — помпезно, многолюдно, Всеволоду позвонили. Представились.
— Это Марат Антонович вас беспокоит.
— Кто?! — несказанно удивился и почему-то обрадовался Мерин.
— Марат, Марат Антонович, сын Антона Игоревича Твеленева, умершего в 1992 году. — Голос был слабый, тихий.
— Марат Антонович?! Здравствуйте, Марат Антонович, — опасаясь, что его не услышат, закричал Мерин, — очень рад вас слышать. Как вы себя…
Ему не дали говорить, прервали:
— Я, собственно, вот по какому поводу, простите великодушно… Если, может быть, помните, я упомянул как-то в один из ваших приходов об отцовской рукописи, хранящейся у меня. Так вот, коробку с этой рукописью осенью девяносто второго года прибывшая из Магадана некто Глафира Еремеевна вручила мама моей, Ксении Никитичне, а два дня спустя случилась эта трагедия: мама покончила с собой. В своей предсмертной записке мама умоляла меня: «Христом Богом тебя молю, заклинаю», — завещала ни под каким предлогом не интересоваться содержимым этой коробки из-под «Зефира в шоколаде» и не раскрывать ее до ухода из жизни «отца Надежды». Она так и написала в записке: «Отца Надежды». Вы меня слушаете? — неожиданно тревожно спросил Марат Антонович.
— Да, да, конечно. Да, — поспешил заверить его Всеволод.
— Спасибо. Я скоро закончу. Так вот, я вскрыл эту коробку на следующий день после маминых похорон. Не буду сейчас анализировать свой поступок, думаю, Господь справедливо наказал меня за презрение к маминому завещанию. Я вскрыл коробку и тогда же все узнал. Теперь я хочу передать ее вам — отец мой должен быть реабилитирован. Приезжайте. Вы приедете?
— Непременно, Марат Антонович…
— Я буду ждать. — Он отключил связь.
Не успел Мерин убрать мобильник, как тот вновь настойчиво запрыгал у него в кармане.
— Всеволод Игоревич, ради бога простите, это опять я. Твеленев. Я не успел сказать: покупать, приносить ничего не надо, Герочка этого не любил. Буду ухаживать за могилкой и ждать для себя воли Господней. До встречи. Доброе имя отца должно быть восстановлено.
Сева долго, не отрывая от уха трубку, слушал короткие гудки отбоя.
Тогда-то и возникла у него идея с Магаданом.
… Он потянул за оба конца бантиком завязанную бечевку откинул крышку зефирной коробки, достал самодельный конверт, по возможности аккуратно отлепил от него раздробленную сургучную лепешку.
Пальцы его предательски дрожали, лоб покрылся испариной.
В конверте находилась пухлая канцелярская тетрадь, завернутая в пожелтевшую от времени, потрескавшуюся на сгибах газету. Странички тетради были убористо заполнены неровными рядами разновеликих, в разные стороны разбегающихся букв.
На зефирной коробке фабричные реквизиты: Магаданская область, г. Магадан, кондитерская фабрика им. Л. М. Кагановича.
Сургуч был придавлен пятикопеечной монетой образца 1980 года.
Газета «Правда» от 17 октября 1992 года.
На титульном листе тетради три заглавные буквы: К. Н. Т.
«Ксения Никитична Твеленева», — прочитал про себя Мерин.
Он перевернул страницу.
1954 г. Декабрь. 31-е.
Ксюша, Ксюшень…
1955 г. 1 января.
Вчера хотел начать, в день твоего рождения поздравить — тебе 34 стукнуло — не смог: написал на листе имя твое — руки заходили ходуном, ни одной буквы не пишут. Выпили за Новый год, старый проводили, заснул, сегодня вроде ничего, не дрожат. Я ведь из Москвы недавно вернулся. В октябре. С тобой виделся. Вернее, ты-то меня нет, не видела, а я видел, я тебя в октябре увидел, 10 октября, вы с Анатолием шли по нашей улице, по Красной Пресне, к дому нашему подходили… Ты веселая, не изменилась ничуть, одиннадцать лет не видел тебя… Нет, опять не могу. Прости.
1955 г. 5 января.
Ксюша. Ксеночка моя. Вроде взял себя в руки, могу говорить с тобой. Одиннадцать лет уже не видел тебя — ходил, дышал, спал, просыпался, опять ходил — жил. Ничего. А 10 октября увидел — совсем мне крышу снесло: не сплю. Тогда и решил писать тебе начать, вроде мы опять вместе. Разговариваем. Вспоминаем. Не для тебя пишу — не тебе каракули эти. Себе. Тебе никогда не отдам, никому не покажу — счастье твое не порушу. Раз так случилось — так тому и быть. Одно только до смерти узнать бы: сама-то ты знаешь, что не со мной — с братом моим живешь? Или его за меня приняла. Никогда не узнать мне этого. Никогда…
1955 г. 6 января.
Ночью сегодня в первый раз с тобой встретились. Всю ночь хохотали. Одиннадцатое мая тридцать восьмого. Солнце, небо голубое-голубое. Ты ко мне первая подошла, помнишь? Я тебя и не заметил тогда. Ты подошла, говоришь: «Сколько времени?» А у меня и часов не было, не знаю сколько. «Не знаю, — говорю, — у меня часов нет». И пошли в разные стороны, вспомнила? Да? А потом мне навстречу военный, я говорю: «Товарищ майор, сколько сейчас времени?» Он на ходу достал часы из кармана. «Ровно, — говорит, — одиннадцать часов одиннадцать минут, парень, минута в минуту, они у меня точные. Повезет тебе скоро». И пошел дальше. Семнадцать лет прошло, а я как сейчас слова эти слышу, картавил он сильно. Я тебя догнал. «Девушка, — говорю, — одиннадцать-одиннадцать». Ты не поняла, помнишь? Остановилась. «Что одиннадцать?» «Часов», — говорю. «А два раза почему?» — «Так минут. Часов одиннадцать и минут тоже одиннадцать». Ты помолчала, потом говоришь: «Надо же, и число сегодня одиннадцатое. Одиннадцатое мая». И давай хохотать. И я за тобой. Мы так громко хохотали — люди останавливались. Не помнишь?
В ЗАГСе нас не приняли, не расписали — тебе восемнадцати не было. Мы ведь с тобой до сих пор не расписаны, вроде и не муж с женой. И в церкви не венчались. Может, за этот грех на нас горе такое?
Война нас врасплох застала, к ней мы готовы не были, да ведь? Я — не был. Говорят, кто-то знал, кто-то предвидел, предчувствовал… Я — нет. Тобой только жил. Тебя видел. Никого и ничего вокруг больше не было. Мы и не расставались, помнишь? Ночью, бывало, засыпали по очереди, чтобы не расставаться. Ты
