...Имеются человеческие жертвы

полуторамиллионном гиганте, где стоят или пере­биваются разовыми заказами огромные заводы, а люди питаются какой уж месяц одной российской спасительницей — картохой.

Нет уж! Это пусть в Москве катаются себе как

сыр в масле, будто знать не зная, что творится по всей стране. А тут жизнь своя и свои правила, и, если в твой кабинет приходят твои сограждане-го­рожане, просят, взывают, только в ноги не кидают­ся, ты обязан быть «на высоте» той роли, которую взялся играть, ввязавшись во всю эту катавасию. Пусть приходят и пусть видят, пусть убеждаются и говорят другим, пусть весь город будет наслышан, что мэр катается не на немецком броневике ценой в двести тысяч долларов при двух джипах охраны, как губернатор, а в обычной «Волге».

Он взял в руки черную коробочку мобильного телефона, поднес ко рту:

—  Ну что? Как там?

—  Все готово, — ответили из трубки. — Все, как надо. Ни заминок, ни чехарды.

—  Все должно быть четко, как в Москве, только лучше... Ну, о'кей, буду на связи...

Он и обрядился сегодня так же, как в тот вечер, когда выступил по телевидению, — простой черный костюм, черная водолазка. Никаких казенно-офи­циальных галстуков, траур есть траур.

Он вернулся к столу и спокойно, властно уселся в свое кресло — заметно похудевший за минувшие три-четыре года, но все еще массивный, с тяжелы­ми покатыми плечами штангиста или борца. Чуть опустил голову на грудь, прикрыл глаза и задумался, словно задремал на несколько секунд. И промча­лись перед ним видения, пронеслись, неуловимые, как облака, и сам он будто перенесся на много, много лет назад.

В тот год, восемьдесят третий по счету этого жаркого века, на свете приключилось много всяко­го, и, наверное, мало у кого отложились в памяти семь пожаров, случившихся на протяжении года в самых разных местах великой советской империи. По каждому из них возбуждались уголовные дела, которые, впрочем, решительно ни к чему не приво­дили и бесславно прекращались как сотрудниками внутренних дел, так и органами госбезопасности.

То ли обширная территория страны тому виной и причиной, то ли отсутствие тогда компьютеров, но как-то уж так незадачливо вышло у отечествен­ных оперативников, что все эти чрезвычайные про­ исшествия остались нераскрытыми, в разрозненном беспорядке, и никому не пришло в голову объеди­нить их и провести следствие по совместным делам, хотя случаи как бы сами напрашивались на это.

Никто не допетрил, не сообразил, что если, пусть и на дистанциях огромного размера, на рас­стоянии в тысячи верст, вдруг начинают сгорать особо охраняемые помещения с картотеками пас­портных отделов милиции, столов личного учета отделов кадров, военкоматов, учебных заведений и промышленных предприятий, то это, скорее всего, неспроста и некая связь между ними наверняка прослеживается.

Но в конце концов спохватились, объединили и свели оперативные сводки, однако, видно, поздно уже было, и сгорела, обратилась в пепел та красная нить, которая, может, и привела бы к тому, кто повадился подпускать в самые серьезные и тщатель­но охраняемые помещения красного петуха.

Ну, что сгорело, то сгорело, обратилось в прах, в черную бумажную золу.

Клемешев открыл глаза и снова закрыл. Где найти талантливого писателя, способного расска­зать о его жизни? О мальчишке-сироте, попавшем в суворовцы, а после в командное офицерское учили­ще, откуда вырвали, едва дав доучиться, и с первы­ми колоннами перебросили на юг. Затем — не­сколько дней минимальной подготовки и через гра­ницу, в горы, где уже в первые часы началась смерть, а он — командиром над мальчишками лишь двумя годами моложе, испуганными, трясущимися, ни черта не понимающими...

А после — два года там, в этих проклятых горах, где его заставили и научили убивать, а он оказался исправным учеником и делал это, в отличие от

большинства других, на удивление легко и не му­чась бессонницей и ночными кошмарами.

И сам много раз только чудом увертывался от пуль и осколков и все смотрел, вглядывался в то, что видел вокруг... Вот

так

смотреть, вдумываться и делать выводы он научился сызмальства, еще в детдоме. А тут, в составе «контингента», он доволь­но скоро смекнул, что не все тут воюют за идею, в которую, честно говоря, и не верил никто, даже последний салага, что тут башковитые люди нала­живают связи и делают деньги, а значит — это шанс, быть может, единственный, чтобы вырваться из нищеты и бездомья.

Оружие из России шло эшелонами, потом, через горы и перевалы — автокараванами, летело набиты­ми до предела транспортными самолетами. Но не все уходило по назначению. Перепадало и врагу, и это было часто совсем несложно в условиях, когда жизнь не стоила ни копейки и люди гибли и исче­зали десятками,, пропадали безвозвратно — то ли в «вертушках» сгорали, то ли падали в пропасти, то ли навеки канули в плену.

Он ненавидел тех, кто затеял все это и жировал и нагревал руки. А кто он был? Всего только стар­ший лейтенант, а после — капитан. В их частях, в вечно обманутой и обделенной матушке-пехоте, с прохождением по званиям было туговато. Его пере­вели в спецназ. Операции и рейды, захваты, трупы у дувалов, дым и копоть... Он давно перестал счи­тать, сколько их там, за спиной, этих «жмуров». Но однажды, где-то в районе Герата, ночью, капитан Юрасов Сергей, а так звали его от рождения, вдруг почувствовал, что дольше тут оставаться нечего. Слишком долго берегла и хранила заступница-судь­ба. А оружие, золото и наркота уже двинулись на север, обратным путем, тайными тропами, через нужных людей на блок-постах, в спецкомендатурах и на погранзаставах.

Тут ему подфартило опять, да и сам посодейст­вовал судьбе-индейке: оказался при трех полковни­ ках, приторговывавших амуницией и боеприпаса­ми, по-тихому гнавших свой товарец то под видом техники, отправленной для ремонта и восстановле­ния, то под видом военных грузов, а то и в цинко­вых коробках, предназначенных для «прижмурен­ных» шурави.

Полковники взяли его посыльным, сопровожда­ющим их груз, вроде экспедитора. Он свое откапитанил, отправляли в Россию. Юрасов понимал: таких порученцев грохают без задержки, а стало быть, надо было соблюсти свой в полном смысле жизненный интерес.

У него же, как потом стали говорить, уже «все было схвачено», и по части каналов «дури», и по части «железа». Он уже знал на ощупь и на запах, какой он из себя, господин доллар, и завел с ним крепкую мужскую дружбу.

Вот тогда-то там и исчез, в одночасье сгинул и распылился в молекулы капитан Юрасов. Будто бы попал в засаду, отбивался от «духов», колонна час­тью сгорела, частью грохнулась в пропасть со всей командой и бесценным грузом.

Но он ушел в Россию, уже с чужими документа­ми на имя прапорщика Калинчука, и переправил груз, и оставил там, в горах, крепкие концы и на­дежные связи. А после и Калинчук куда-то исчез, а он, уже под третьим именем, наладил дорожку пря­мехонько в блатной мир, где стал человеком полез­ным, а то и просто необходимым, известным под кличкой Адмирал, возможно, потому, что еще не­сколько лет щеголял в десантной тельняшке.

Вот тогда-то и полыхнули одна за другой секрет­ные комнаты. И о том, как удалось это, чьими ру­ками и за какие деньги, тот, кто взялся бы описать коловращения его пути, наверняка должен был бы настрочить целую главу. Тогда и растаяли, как сон, воспоминания о суворовце, курсанте училища и юном лейтенанте. Да не о том речь, не про то песня...

Его парни, кто остался жив, не запропал ни под

Кабулом, ни под Кандагаром, возвращались, и он сам находил их, умелых, обстрелянных, не боящих­ ся никого и ничего и совершенно ненужных этой обыкновенной жизни. Из них понемногу набира­лась команда, сколачивался отряд, отлично воору­женный, мобильный, по-военному организован­ный.

Каждый, кто вливался в его бригаду, получал и деньги, и машину, а если требовалось, и чистые документы. И это были уже не только бывшие «аф­ганцы», но и совсем другие парни, прошедшие за­калку не войной, а тюрьмой. Селекция была жест­кой. Всякий, казавшийся ненадежным, готовым свалить, вильнуть, уйти «на гражданку», почти сразу же исчезал без малейших следов пребывания этого человека на земле.

Довольно долго, несколько лет, они почти не «гуляли», не шумели по-крупному. Закрепляли по­ зиции, накапливали силы.

А после, когда наступили новые времена и попер главный фарт, большая лафа, тут уж все пошло в