...Имеются человеческие жертвы

Пора было ехать.

Если бы Платов Николай Иванович верил в Бога, он бы, наверное, сейчас мысленно помолился. Но не верил он ни в каких богов, ни в какие чудеса. Он был реалист и атеист. И потому пошел напяли­вать под рубашку вполне материальный француз­ский бронежилет, точь-в-точь такой же, как у само­го Президента.

44

В изголовье Русакова, лежавшего первым по ходу движения людской вереницы, сидели Наташа и его мать. И по тому, как далеко разнесены были их стулья, было понятно, как далеки были эти жен­щины и при жизни того, кого провожали сегодня на место последнего упокоения.

Наташа ничего не могла понять. С той минуты, как увидела его

там,

на мраморном столе, прикры­того белым, будто что-то с головой случилось: осоз­навать осознавала, а понять не могла, невольно ловя себя на странной мысли, что теперь ей почему-то даже намного тяжелей, чем когда осталась без отца.

А люди шли и шли и смотрели на нее, и многие плакали, и клали цветы к подножию постамента, на котором стоял гроб с телом Русакова. А музыка делала свое дело, медленно убивала, выжигала душу...

Вот какое-то оживление и беспокойство возникло в толпе у входа, люди отхлынули, в образовав­ шемся проходе вдали показалась плотная маленькая толпа неторопливо идущих мужчин. Засверкали вспышки фотографов, ярко вспыхнули осветители на видеокамерах, и за телохранителями она увидела идущих рядом, плечом к плечу, губернатора Плато­ва и Клемешева. Они шли, приближались, и она видела их все лучше сквозь какую-то серебристую вуаль. Шум и ропот пробежал по рядам людей, уз­навших губернатора, мэра и их свиту. Все были с такими же траурными повязками на рукавах.

Вот охранники расступились. Сначала высокий и статный, седовласый Платов сделал шаг по на­ правлению к гробу Русакова и церемонно покло­нился, как и положено по протоколу такого меро­приятия. За ним так же подступил к обитому крас­ным гробу и Клемешев, но не поклонился, а просто застыл, опустив голову, и стоял так почти с минуту, и Наташа видела, как он бледен, как подавлен и как нервно подергивается его щека.

Это был он, и это был снова другой человек, словно вновь переродившийся и как будто даже страшно одинокий в этом огромном зале, наедине с охватившим его неизбывным горем.

Он словно и не заметил ее или не узнал и мед­ленно побрел, на глазах у сотен жителей своего города, мимо гробов.

Какая-то женщина быстро подошла к нему и подала ворох гвоздик, белых и красных, и он, дви­гаясь от гроба к гробу, клал в ноги покойным, каж­дому из тех, кого хоронил город, по две роскошные гвоздики, красную и белую. И операторы снимали это, снимали все, издали и с предельно близких расстояний, а он двигался, как бы не видя никого, превратившись в живое воплощение скорби.

И снова, в какой уже раз за эти дни, Платов подумал, каков же ловкач этот парень. И вот он снова обходит его на повороте, уже на глазах у всех, а он, Платов, опять оказался задвинутым куда-то на задворки со своим дурацким, стандартно-типовым советским венком.

Турецкий тоже был здесь, стоял в довольно многочисленной толпе городских чиновников, сгрудившихся по другую сторону зала. Александр Борисович отлично понимал, что присутствовать ему на этом печальном представлении абсолютно необходимо, что, может быть, здесь приоткроется какая-то завеса, тихо звякнет заветный магический ключик, без которого нет шансов на успех у любого следствия. И он отлично понимал, сколько страс­тей, невысказанных, тайных мыслей и чувств бушу­ет в этом накаленном воздухе спортивного зала.

Разумеется, как и подавляющее большинство степногорцев, он уже слышал экстренное сообще­ние, прошедшее по обоим каналам местного теле­видения о подготовке покушения на губернатора в ходе траурного уличного шествия и митинга на пло­щади, где оборвалась жизнь тех, кого вышел сегодня хоронить весь город. И это сообщение не столько насторожило или встревожило, сколько заинтересо­вало его.

Что стоит за этим? Какая-то лихая игра за голоса избирателей, демонстрация безоглядной отваги, со­стязание характеров или что-то еще? Он был почти уверен, что это все же, скорее всего, грубая инсце­ нировка, рассчитанная на впечатлительность со­граждан, созванных присутствовать на щекочущем нервы представлении, что, возможно, тем самым кто-то решил переключить внимание всех участни­ков процессии с основного события на соблазни­тельный «детективный поворот» темы — ухлопают, не ухлопают, будут стрелять или все это просто-на­просто дешевый и в полном смысле слова площадный балаган.

Возможно, тут была заложена еще одна задача: предельно сократить число людей, вышедших на гигантскую гражданскую панихиду перед простой и каждому понятной угрозой в ходе чьих-то разборок схлопотать ненароком шальную случайную пулю,

прошедшую мимо намеченной мишени в перекрес­тье оптического прицела снайперской винтовки.

Да, тут много, много чего могло быть, над чем можно было поломать голову. Вглядевшись, он узнал в измученной молодой женщине в черном, сидевшей у гроба Русакова, ту, которую встретил три дня назад у морга, и сразу вспомнил все, и снова как будто что-то закольцевалось и связались концы.

А еще он с острым интересом и вниманием всматривался в лица людей из здешней правящей элиты, в выражения их глаз, в каждый их жест. Губернатора Платова он и раньше часто видел на экранах телевизоров, читал его обширные интервью в «Независимой газете», а вот Клемешева, мэра Степногорска, видел впервые, и почему-то эта фи­гура показалась ему очень непростой и чрезвычайно любопытной, как с обычной обывательской, так и с профессиональной точки зрения. Он не мог бы и сам себе объяснить, в чем тут штука, и тем не менее...

Особенно занятной показалась Турецкому эта изящно разыгранная мизансцена с гвоздиками, ко­ торые он клал в гробы. Слишком красиво это было, слишком изысканно и продуманно, чтобы принять за чистую монету.

Он уже знал, что степногорский мэр вышел из лона ЛДПР с ее партийным вожаком, обожающим дешевые актерские эффекты и игру на публику, или с незабвенным Марычевым, всероссийским шутом гороховым с мандатом депутата Госдумы. Но нет, в широкой спине, крепкой шее и во всей плотной фигуре здешнего мэра невольно чувствовалось что- то серьезное, едва ли совместимое с фиглярскими штучками записных политскоморохов.

Музыка смолкла... Началось легкое замешатель­ство. Череда прощающихся горожан прошла в сто­ рону выхода, а новых отсекли.

Турецкий из своего угла видел, что руководство города собралось в противоположной стороне зала и что-то обсуждает там. А к гробам подошли кур­санты степногорского Высшего командного учили­ща сухопутных войск — стройные молодцы в парад­ных формах, подняли гробы и медленно, чеканя шаг, понесли один за другим из Дворца спорта.

—   Простите, вы Александр Борисович Турец­кий? — К нему подошел один из людей, сопровож­ давших губернатора и мэра, обычный порученец в штатском.

—   Да, это я, — кивнул Александр Борисович и шагнул навстречу. При этом он дал понять обоим своим следователям, чтобы не вздумали расслаб­ляться и глядели в оба.

—  Вас просят подойти наш губернатор Николай Иванович Платов и мэр города Геннадий Петрович Клемешев. Хотят познакомиться лично.

—   Пожалуйста, — кивнул Турецкий и пошел вместе с ним через зал. И здесь, невдалеке от рас­ пахнутой двери в широкую галерею, ведущую к вы­ходу из дворца, туда, где сверкало солнце, он ока­зался в нескольких шагах от той молодой высокой женщины, которая не отходила от гроба Русакова, а теперь медленно шла вслед за ним, чуть в стороне, и каждая черта ее лица воплощала безграничность горя и страдания. И все же она остановила на нем взгляд, как будто с удивлением. А потом он понял: узнала.

Но тут к ней прихлынули те люди, что стояли за ее спиной, какая-то женщина приобняла ее, и чья- то рука, будто не зная, как выразить сочувствие, поправила на ее голове черный газовый платок. Это, видимо,