были друзья Русакова, возможно связанные их общей работой в движении, а значит, все они еще должны были быть допрошены им. Но это потом...
Человек, посланный за ним, подвел Александра Борисовича к тем, кто хотел лично познакомиться с московским «важняком».
— Рад, что вы у нас, — сказал Платов. — Я, конечно, о вас слышал, только повод, видите, какой... Мы очень надеемся и рассчитываем на вашу по-
мощь. Есть у вас какие-нибудь просьбы, пожелания? Мы готовы создать вам оптимальные условия для вашей работы.
— Благодарю вас, — сказал Турецкий, — и за внимание, и за желание оказать нам содействие. Просьб пока нет. Если появятся — не премину обратиться. Только сегодня, мне кажется, вам надо было бы в первую очередь позаботиться о себе. Это я вам как юрист говорю. Вы смелый, прямо скажем, отважный человек. Но коли есть вероятность опасности, мне кажется, лучше было бы избежать напрасного риска.
— Я рад, что вижу в вас разумного и трезвого человека, — сказал, сделав шаг навстречу, мэр города Клемешев. Он протянул большую руку, и Турецкий, сам далеко не слабосилка, ощутил чугунную мощь пожатия этакого русского богатыря. Да и красив он был, не отнять! И конечно, знал себе цену. — Хорошо, что вы сказали это. Иногда человеку со стороны это даже проще, чем своим. Теперь ведь такая жизнь: могут не только угрожать, могут и вправду решиться...
Турецкого так и подмывало спросить: а кем мог бы оказаться этот решительный террорист, но Пла тов нахмурился, кинул взгляд на часы и решительно шагнул в сторону выхода.
Турецкий невольно восхитился волей и выдержкой этого человека. Он не хотел оказаться в этой группе начальников и понемногу стал отставать и вскоре уже оказался на проспекте, где было полно людей, тянувшихся за шестью медленно ползущими грузовиками, на которых вызывающе ярко горели алым на солнце открытые гробы.
До площади Свободы было недалеко, всего несколько кварталов, и минут через тридцать Турецкий снова оказался на широком пространстве, раскинувшемся внутри периметра высоких административных зданий. Это недавнее поле сражения, куда вынесли теперь павших в бою, он знал уже как свои пять пальцев, исходил вдоль и поперек, чтобы как можно лучше уяснить, что тут было тогда и как было, как двигались люди, откуда подходили и во что упирались, когда оказались почему-то запертыми здесь, как в гигантской ловушке.
Сегодня здесь, под этим пронзительно-синим небом, было выстроено каре из тех же курсантов, милиционеров и крепких ребят в штатском, державшихся за руки. А посередине, на широком открытом прямоугольнике, окруженном толпами людей, уже стояли в ряд, так же как и во Дворце спорта, на высоких, наскоро сколоченных из досок и задрапированных черной тканью пьедесталах красные гробы. И играл оркестр, и ослепительно сверкало солнце в желтой меди духовых инструментов военных музыкантов, и тяжело бухал, подчеркивая и членя ритм мелодии, огромный барабан.
За гробами была выстроена небольшая трибуна, не слишком высокая, где уже, плотно окруженные угрюмыми великанами, стояли и Платов, и Клемешев, и еще какие-то люди.
«Ах ты, черт! — подумал Турецкий. — Ведь если что, чистой воды самоубийство! Неужто и правда так рискуют и тот и другой? Ведь они как на ладони».
Музыка смолкла, и стал слышен гул и ропот людских голосов над площадью. Турецкий стоял в первом ряду, у самой линии оцепления, а за ним люди вздыхали, всхлипывали, иногда раздавались отчетливые проклятия в чей-то адрес, злобные, угрожающие смешки. Он спиной, плечами, затылком чувствовал невероятное общее напряжение, эту сгустившуюся в ожидании чего-то жуткого и небывалого атмосферу.
Включились радиоустановки, и из репродукторов на столбах и на крышах зданий на всю площадь раздался, умноженный усилителями, шорох листков бумаги в руках Платова, шагнувшего к микрофонам. Он оглядел площадь, и...
И в тот же миг словно небо обвалилось: раздались крики, свист, топот, хлопки в ладоши, пронзи тельно задудели какие-то дудки, и почти одновременно над головами вскинулись, взметнулись, закачались над толпой плакаты и полотнища: «Платов — убийца!», «Долой губернатора-палача!», «Мы не простим!», «Платов — уйди!», «Степногорск = Новочеркасск!», «Кровавого губернатора — в отставку!», «Воров и казнокрадов — к стенке!», «Вы отняли наши деньги, вы убили наших детей! Что завтра?»...
«О, черт! — подумал Турецкий. — Вот так бы все у нас, на уровне этой площадной режиссуры. Как все выверенно, синхронно... »
Он хорошо видел и Платова, и Клемешева, и всех остальных. У Клемешева вид был как будто растерянный, он даже с отчаянным видом махал руками, и нельзя было понять толком, то ли он пытается усовестить, утихомирить и пристыдить тех, кто превратил панихиду в новую демонстрацию, то ли дирижировал этой враз взбесившейся, всколыхнувшейся толпой.
Турецкий жадно всматривался в лица людей. Нет, вопреки тому, что, как он знал уже, творилось здесь в воскресенье, сейчас он не видел ни одного пьяного лица, а только искаженные негодованием и яростью, умноженными многолюдством иррациональной разрушительной энергии толпы.
Губернатор возвысил голос, пытаясь через радиоустановку перекричать этот шквал голосов, но тут что-то случилось с усилителями, и все «колокольчики» и репродукторы разом смолкли. Платов яростно закрутил головой, будто ища сочувствия и поддержки, и в бессилии ударил кулаком по микрофону. По площади волнами прокатился хохот, мстительный, издевательский хохот сотен и сотен людей, не желавших ничего прощать.
Клемешев что-то быстро сказал одному из стоявших рядом молодых мужчин, тот бросился куда- то, и через мгновение вновь заиграл оркестр, все гот же Траурный марш Шопена.
Платов понял, что вот теперь он действительно раздавлен, потому что тот, кто смешон, тот проиг рал.
Лишь одно могло бы сейчас спасти его и вернуть прежнее, пусть и мнимое, но грозное положение всесильного владыки края: если б и правда грянул сейчас над площадью винтовочный выстрел и под твердил бы реальность угрозы, которой он действительно решил подвергнуть себя на глазах у всего города.
Но не было никакого выстрела, и теперь всякий из этих крикунов мог с основанием тыкать в него пальцем и утверждать с ухмылкой, будто он сам всё это и затеял, сам устроил, чтобы повысить свой авторитет и выказать себя героем...
Он повернулся и быстро пошел прочь с трибуны, за ним устремился и Клемешев со своими людьми, но губернатор, приостановившись и уже не в силах сдерживаться, в бешенстве выкрикнул ему что-то прямо в лицо, отчего мэр города будто на миг остолбенел, отпрянул и пожал плечами.
Платов уходил под хохот и улюлюканье, под свист, а люди подпрыгивали и махали оскорбительными плакатами, а оркестр играл похоронный марш, и все это было и жутко, и дико, и абсурдно...
И тут, видно, радиоусилители снова включили или исправили, и над площадью разнесся дрожащий от волнения голос молодого градоначальника:
— Сограждане! Друзья! Прошу всех, кто пришел сегодня сюда, опомниться и вести себя так, как подобает русским людям на похоронах. Мы пришли, чтобы проводить тех, кто еще несколько дней назад жил рядом с нами. И вот их нет. Как избранный вами мэр, прошу соблюдать правила приличия, положенные в такой день.
Оркестр смолк. Над площадью вновь повисла тишина.
— Мы можем спорить, — продолжал Клемешев, — можем враждовать, можем даже ненавидеть друг друга и бороться. У каждого свои взгляды и убеждения. Всякому честному человеку должно быть понятно, что привело сюда в кровавое утро минувшего воскресенья тысячи жителей нашего Степногорска: нищета, бессилие человека перед власть имущими, паралич правовой системы, махровая коррупция... Преклоним головы перед теми, кто отдал жизнь за наше общее благо. Они были молоды, они надеялись и ждали перемен, но им не суждено было увидеть новый день ни нашего города, ни России.
Сейчас я назову их всех поименно, и первым человека, который смело, а теперь уже можно сказать, не боясь громких слов, — героически боролся с произволом коррумпированных чиновников и их подручных, где бы они ни служили — и в административных органах, и в органах правопорядка — всюду. Владимир
