там, на другое утро, в подсознании?
Вместо ответа Турецкий берет Грамова за горло, легко поднимает и прижимает затылком-спиною к стене.
Железная рука Турецкого сжимается на горле Грамова.
Грамов хрипит, глазные яблоки его выпузыриваются до бровей.
На секунду, короткую секунду, Турецкий отпускает горло Алексея Николаевича, но только затем, чтобы этой же правой рукой коротко и беспощадно ударить его в живот, точно в солнечное сплетение:
— Я те покажу, как опыты на людях ставить! На!!
Грамов не успевает ни вскрикнуть, ни вдохнуть, лишь конвульсивно всасывает воздух: стоп!
Стальные пальцы опять на горле.
Турецкий еще сильнее сжимает шею инженера Грамова. Слышно, как хрустят хрящи. Ломается кадык. На губах Грамова — кровавая пена.
— Александр Борисович! — в дверях кабинета замирает коренастая фигура Навроде. — Убьете ж!
— На! — Турецкий легко, как куклу, одной рукой отрывает от пола труп Грамова с окровавленным подбородком и брезгливо швыряет его — одной рукой! — в дверной проем, сбивая им с ног Навроде: — Забери свою тряпку!
И вот он уже в родном с детства, тридцать седьмом отделении милиции, на Динамовской. Турецкий облокачивается об перегородку дежурного лейтенанта. На правой руке у Турецкого — кровь.
— Что случилось? Ах, это вы, Александр Борисович? — узнал его лейтенант, кажется, друг и сокурсник Сергея Седых.
— Я человека убил.
Звонит телефон. Лейтенант, не успев ничего сообразить, берет трубку.
— Минуточку, Александр Борисович. Присядьте вот. Да, так, — говорит лейтенант в трубку. — Во вторник, хорошо. Конечно. Что за разговоры! — он кладет трубку и кивает Турецкому: — Простите, отвлекли.
— Я убил, — говорит Турецкий спокойно. — Убил инженера Грамова, психотронщика.
Снова звонит телефон.
— Извините, — дежурный лейтенант поворачивается и кричит в соседнюю комнату: — Моченкин, телефон возьми, у меня посетитель. Я слушаю вас, — обращается он к Турецкому.
— Я говорю: пришел я сдаться.
— Лучше сдаться, — кивает лейтенант. — Вам срок тогда всегда скостят.
— Костя! — врывается из соседней комнаты Моченкин. — У Никитских убийство! Прям в офисе Навроде клиент какой-то психотерапевта прищемил!
— Так это ж я! — объясняет Турецкий.
— Так это ж он! — указывает лейтенант на Турецкого: — Бери его, Моченкин, пока не убежал!
Щелкают наручники на запястьях.
— Ну, вы лет десять минимум получите. Строгого режима.
— Прекрасно. Пустяки.
— С садизмом ведь?
— С особым садизмом, — с удовольствием соглашается Турецкий.
Моченкин и дежурный лейтенант с удивлением смотрят на него и вдруг разламываются на куски, ярко и с хрустом вспыхивают.
— Задумался? — Бич занес ногу над лицом лежащего Турецкого, приготовившись тем самым для следующего удара. — Либо ты работай, либо бай-бай будем. Ну? Бай-бай пойдем?
— Работай, работай, — шепчет испуганно Юрка Фомин из-за соседнего камня.
Турецкий молча начинает дробить все, что попадает ему под руку.
Постояв, Бич отходит.
— Вчерась я отведал бай-бай. Это жуть, — шепчет Юрка Фомин.
Рядом с треском упала береза, и ее тут же начали крушить кто чем, но в щепки.
4
— Что с ним, папа? — Марина прижалась к отцу. — Он умирает?
— Не думаю, что он умрет. — Грамов поправил один из дюритов, соединяющих шланги, идущие в пластиковый антиинфекционный бокс и подключенные там к лежащему в прострации, в глубоком бессознательном забытьи Турецкому. — Да он и не может умереть. Ты ж видишь — он лежит на аппарате. Искусственное кровообращение. Питание. Дыхание. Вон, видишь, кардиограф лучевой? Не бьется сердце. Аппарат качает. Как тут умрешь, когда тебя на этом свете крепко держат?
— Смотри, какая скачущая у него энцефалограмма…
— Ага. Он что-то видит там, во сне, какие-то видения…
— Страшные?
— Думаю, да. Ты б, Настенька, пошла б отсюда, поиграла б там с Рагдаем и с Анфисой, — обратился Грамов к внучке, махнув рукой в сторону, туда, где за стеклом стены носились в зимнем саду вестибюля два колли, он и она, Рагдай с Анфисой.
— А дядя Саша выздоровеет?
— Да. Если ты мешать не будешь мне. Слышишь, что я сказал? Детям здесь не место.
Дождавшись, когда Настенька уйдет, Грамов пояснил дочери:
— Конечно, он видит страшные сны. Это «ломка» так называемая. «Финал» — наркотик очень сильный. Сильней не знаю. Если б он не спал, то ломку он такую вообще не пережил бы. Помнишь, кстати, как в восемьдесят девятом у тебя было, когда ты шампанского в Новый год перепила?
— О, ужас! — вспомнила Марина.
— Это похмелье. А ломка — в тысячу раз сильнее.
— Неужели нельзя было что-то другое придумать?
— Дело в том, что против зомбирования человечество вообще пока ничего не придумало. Что есть зомбирование? Говоря упрощенно, сильнейшее постгипнотическое внушение. Его можно аннулировать, только если точно знать, что было внушено, каким образом, в какой последовательности, и так далее. Этого не знает никто, даже тот, кто зомбировал, понимаешь? Гипноз штука тонкая, в нем тьма деталей: зрительного, слухового ряда, электромагнитное воздействие мозга на мозг, так называемые биополя… Все это в точности, чтобы «раззомбировать», не воспроизведешь… Ну, как нельзя дважды войти в одну реку… Или пережить вновь что-то из прошлого… Тут мы бессильны. Пока.
— Но если зомбирование — это просто гипноз, то его можно «забить», заглушить, наверное, другим, более мощным внушением?
— Да, это можно, конечно. Но это прямая дорога в сумасшедший дом. Представь: у тебя сидит уже в подсознании программа-зомби, наружу рвется. А ты на эту вредную программу накладываешь новую, с запретом. Та рвется, эта не пускает. Они вступают в бой. «Обломки» боя этого врываются в сознание, спорадически. Раз, другой, еще.
Я как тут рассуждал? Известно, что алкоголизм, допустим, лечится гипнозом… Но не тогда, когда ты пьян… А в трезвом виде. Гипноз перебивает тягу к алкоголю. Известно. Так? Кодирование. Метод Довженко. Проверено. Допустим. Хорошо. А наркоманию гипноз не лечит. Известно тоже. Иначе б не было большой проблемы с наркоманией. Так, значит, наркота сильнее заговоров. Так, впрочем, и должно быть. Наркотик вторгается в самое «сердце». что ли, организма — в химию клетки. Меняет все.
Внутрь влезает хуже чем вирус, не просто в клетки, в их химизм… Какие уж тут «заговоры», психотерапия, убеждения. Наркотик, точно плугом, счищает все, освобождая путь себе, все прочь, любые