Он уложил последнюю железяку на землю и выпрямился.
– Позволь мне помолиться, – сказал он.
– Может, тебе еще и грехи отпустить? – усмехнулся я. Впрочем, дорога, по которой они приехали, оставалась пуста, и одна минута ничего не решала. – Ладно, молись, только недолго.
Он прикрыл глаза и что-то забормотал, беззвучно шевеля губами. Затем снова посмотрел на меня:
– Я готов.
Я выстрелил ему в лицо. Вряд ли, конечно, кто-то здесь мог его опознать, и вообще найти прежде, чем я сделаю то, зачем пришел – но дополнительная гарантия не помешает.
Все три трупа я оттащил за камень, прежде служивший мне укрытием. Туда же, по кратком размышлении, я покидал и части доспехов, относившиеся к защите рук и ног. Для того, чтобы сойти за рыцаря, вполне хватит панциря и шлема. Затем я вернулся к лошадям.
Лучшим конем из трех был, разумеется, графский. Он был довольно необычной масти – бледно- желтовато-розоватой, но не белой, что было хорошо заметно по мелким пятнам истинного белого цвета на его боках. Кажется, такую масть называют изабелловой, в честь некой южной герцогини, которая поклялась не менять сорочку до тех пор, пока ее войска не возьмут вражеский город. В результате-де грязная сорочка приобрела такой цвет. О запахе легенда скромно умалчивает. Это было давно, еще в эпоху объединительных войн. Но люди с тех пор не стали ни умнее, ни чистоплотнее. А город тогда, в конце концов, разумеется, взяли. Учинив подобающую резню среди местных жителей – это уж как водится.
Значит, говорите, конь бледный? Ну что ж. Пусть будет так.
Двух других коней я развернул мордами в сторону спуска и наподдал ладонью по крупу одному и второму. Конечно, внизу скачущие без всадников лошади рано или поздно привлекут внимание. Но лучше внизу, чем наверху.
Совладав с доспехами, я подвесил меч, забрался в седло и поехал вверх по тропе. Перезаряженный огнебой пришлось положить в седельную сумку – на латах нет карманов.
Метель вскоре прекратилась – так же внезапно, как и началась несколько часов назад. В горах погода меняется часто и неожиданно. Все же дорога оставалась мокрой, да и силы коня следовало поберечь, так что я ехал без спешки. Прошло, наверное, больше двух часов, прежде чем за очередным поворотом тропы мне открылись стены и башни Блюменраля – выглядевшие на фоне горы, к которой он лепился, не слишком величественно, скорее даже жалко.
– Стой, кто едет?
Я ждал этого оклика уже давно, и все же он прозвучал внезапно, заставив меня чуть вздрогнуть. Настоящие часовые тоже прятались за большими валунами у дороги. Я полагал, что первый пост будет ниже. Хотя вполне возможно, что следить за мной начали действительно ниже, но проверку решили учинить лишь на подступах к замку. С перспективой отрезать путь к отступлению, если что не так.
– Граф Филипп Трувэль, – громко ответил я сквозь опущенное забрало.
– Пароль?
– Сосна. Отзыв?
– Арбалет. Проезжайте, милорд.
Вот и все. Так просто.
Система паролей, кстати, типичная армейская. Пароль – слово из одного хорошо знакомого простым солдатам смыслового ряда, отзыв – из другого. Деревья и оружие, в данном случае. Причем первая буква отзыва совпадает с последней буквой пароля. Да, люди, сведущие в военном деле, здесь определенно есть.
Из-за камня вышел солдат с красными флажками в обеих руках и, повернувшись лицом к отсеченному от нас глубокой расщелиной замку, несколько раз условным образом махнул флажками. С другого края пропасти начал, поскрипывая, опускаться подъемный мост.
Через пару минут я уже спешивался во внутреннем дворе замка. Здесь меня поджидал свой караул.
– Филипп, граф Трувэль, – представился я вышедшему навстречу мне офицеру. – Мне нужно незамедлительно встретиться с его светлостью. У меня важное донесение.
Очень может быть, кстати, что это в самом деле было так – едва ли Трувэль, не будь у него срочного дела, поехал бы в горы в такую погоду. На трупе и в сумке коня я не нашел никаких писем, но послание могло быть и устным.
Офицер кивнул и отправился докладывать, оставив меня в обществе троих молчаливых солдат. Через несколько минут он вернулся и сообщил, что герцог меня примет.
– Прошу за мной, милорд.
Я последовал за ним, сперва по крутой лестнице, затем по коридорам. Полутемным гулким коридорам с поседевшими от инея стенами. Зря люди завидуют обитателям замков. Иная крестьянская хижина заметно теплее, светлее и уютнее. Дом создается для жизни, крепость – для войны. Эти функции антагонистичны и не могут успешно сочетаться.
Наконец мы остановились перед высокой, но лишенной всяких украшений дверью, по обе стороны которой стояло по часовому.
– Прошу прощения, милорд, – обернулся ко мне офицер, – но вы должны сдать оружие. Таковы правила.
– Разумеется, – с готовностью откликнулся я. – Я даже сниму доспехи. Промерз до костей в этом железе, – со смешком пояснил я в ответ на недоуменные взгляды солдат. На самом деле теперь моим планам латы только мешали. Мне и так пришлось оставить огнебой в сумке на седле – доставать его на глазах у стражи я не мог, да и переложить было некуда. Впрочем, для того, что я задумал, он не требовался. Я вручил одному из часовых меч и шлем и обратился ко второму: – Помоги мне снять панцирь.
Избавившись от брони, я, как и надеялся, не уловил в взглядах солдат особого удивления по поводу моего косматого медвежьего 'поддоспешника'. Они уже видели его рукава, да и понимали, что в эти тяжелые для грифонцев времена даже и у аристократов можно встретить причудливые одеяния. Я мог бы взять поддоспешник Трувэля, но мой меховой вариант был теплее его шерстяного, явно не рассчитанного на путешествия зимой по горам. Моя борода уже тоже не выглядела так по-мужицки, как когда я покидал монастырь. Я облагородил ее форму, но совсем сбривать не стал – этот способ изменения внешности мне еще пригодится. Все же я пережил несколько неприятных моментов, опасаясь, что кто-то из этих троих может знать Трувэля. Граф явно не был в Блюменрале раньше – если простые солдаты еще могли сновать туда-сюда в целях связи, разведки и так далее, то прибывавшие сюда аристократы уже не спускались обратно в долину. Но кто-нибудь из грифонцев мог видеть его прежде.
Однако все обошлось. Я открыл тяжелую дверь и вошел, плотно затворив ее за собой.
Я оказался в большой комнате, почти зале, столь же, впрочем, неуютной, как и другие помещения замка: голые каменные стены без панелей и гобеленов (лишь на дальней от входа стене висело длинное, от потолка до пола, грифонское знамя), узкие окна-бойницы, почти не пропускавшие света, из всей мебели – одно кресло. Правда, здесь было тепло. Огонь пылал в большом очаге, озаряя багрово-оранжевым светом все помещение. Возле очага в том самом единственном кресле сидел Лоис Лангедарг.
Он походил и не походил на виденный мной портрет. В отличие от своего отца, он был худ и узок в плечах; прямые черные волосы до плеч слегка завивались внутрь на концах. Бороды он не носил, хотя под носом темнел некий намек на усы (которых еще не было в пору написания портрета); похоже, Лоис отпустил их, чтобы казаться мужественней, но они не слишком хорошо росли. Длинное бледное лицо с высоким лбом мало походило на лицо воина; тонкие пальцы с ухоженными ногтями органично смотрелись бы на грифе лютни, но не на рукояти меча.
И все же это лицо изменилось с тех пор, как его запечатлел художник. Это больше не был изнеженный и избалованный юноша, для которого самой большой трагедией является вскочивший прыщ. В чертах появилась жесткость и твердость лидера, в тяжелый час принявшего на себя ответственность за своих людей. Расслабленная полуулыбка сменилась упрямо сжатыми губами.
Я сделал несколько шагов к нему и остановился, не дойдя пары ярдов, как предписывал этикет. Он молча смотрел на меня несколько мгновений.
– Вы не Филипп Трувэль, – спокойно сказал он.
– Да.
