приспустил штаны и принялся мочиться в реку с края плота. Но спокойно доделать свое дело ему не удалось. Ибо через несколько мгновений плот тряхнуло, и он остановился, слегка накренившись влево.
Жакоб едва устоял на ногах, налетев на своего брата и, как видно, не успев вовремя прекратить свое занятие, ибо тот возмущенно закричал:
– Смотри, куда ссышь, болван!
– А я виноват? Что это было вообще?
– А хрен его знает. Кажись, на мель сели.
– Какая, к дьяволу, мель при высокой воде?
– Ну, должно быть, при низкой это остров, – смекнул Жеан.
– Приплыли, – резюмировал Жакоб, натягивая штаны. – И что теперь делать? Попробуем столкнуть?
– Будем ждать, пока спадет вода, – твердо возразил я. Они посмотрели на меня и не решились спорить.
Это действительно был остров, и наш паром, как выяснилось, оседлал самое высокое его место. По мере того, как уровень реки понижался – а теперь это уже происходило довольно быстро – становилось ясно, что остров имеет форму пологого горба, вытянутого по течению. Сперва из воды показалась частично занесенная илом трава вокруг нашего плота, накренившегося еще сильнее, а затем – и ветки невысоких кустов, которые росли вокруг вершины.
Меня заинтересовала эта растительность, и я сошел с помоста, чтобы осмотреть ее повнимательней. Вместо буйных зарослей, каких можно было ожидать на необитаемом островке посреди реки, трава была короткой, словно состриженной. Да и листва кустарника подверглась, некоторым образом, 'стрижке'.
– Что там? – заинтересовалась Эвьет. – Мы можем как-то использовать эти кусты?
– Только в качестве топлива для костра, – ответил я. – Но дело не в этом, а в том, что на этом острове явно кто-то пасется. Я не нашел помета, очевидно, его унесло течением, но, судя по тому, как объедены листья, это козы. А значит…
– Отсюда можно дойти вброд до берега!
– Да. Осталось только дождаться, пока совсем спадет вода.
Вода продолжала отступать, оставляя за собой лужи, кое-где довольно большие и глубокие. В некоторых из них плескалась в тщетных поисках выхода оказавшаяся в ловушке рыба; выловить ее голыми руками не составило труда. Пока мы с Эвьет инспектировали лужи, я поручил братьям, уже, похоже, смирившимся с моим лидерством, наломать веток и развести костер. Что им, после некоторой возни – ветки еще не просохли – все-таки удалось.
К тому времени, как мы вдоволь наелись печеной рыбы, река практически вернулась к своему нормальному уровню. С северной стороны 'горба' уже хорошо была видна песчаная коса, тянувшаяся под углом в сторону правого берега. И, хотя она уходила под воду, я не сомневался, что глубина там небольшая – может быть, пока еще не для козы, но для коня точно.
Братья, сидевшие спиной к северному берегу, этого не видели; осоловев после сытного обеда – точнее, ужина, ибо день уже клонился к вечеру – они клевали носом, и я решил, что момент для расставания самый подходящий. Я молча подал знак Эвьет, и мы, ведя в поводу Верного, спустились на косу. Здесь мы сели на коня, и спустя несколько минут благополучно выбрались на другой берег. Как я и рассчитывал, плыть Верному нигде не пришлось, и мы замочили лишь сапоги.
От моей самодельной карты, однако, здесь было мало проку. Река унесла нас на много миль к западу от нашего маршрута – и от города Комплен, который должен был стать следующей его точкой. Теперь, кстати, нас отделял от него еще и приток, мимо которого мы проплыли днем, и, хотя он был, разумеется, не столь широк, как Аронна, но через него тоже нужно было как-то переправляться. Но для этого сначала надо было до него добраться. Пока же перед нами простирался еще мокрый луг, а дальше тянулась гряда невысоких холмов, некоторые из которых поросли лесом. Нигде не было видно ни жилья, ни дорог.
Где-то поблизости, конечно, должно было быть селение, из которого приходили козы, а возможно, что и не одно. Но мы не знали, где – и паводок смыл следы, по которым это можно было бы вычислить – так что я просто направил коня через луг на северо-восток, вслед за собственной тенью.
– До чего мерзкие типы, – заметила Эвьет. – Фактически, они утопили собственного отца!
– Дали ему утонуть, а это не одно и тоже, – уточнил я. – Хотя… припоминая, как все это было… знаешь, я, пожалуй, не поручусь, что Жеан не помог старику упасть. И тем не менее, это не самый мерзкий тип, какого мне доводилось встречать. Он еще достаточно благороден, – усмехнулся я.
– Жеан?! Благороден?!
– Ну да. Он ведь не столкнул туда же еще и брата. И даже, напротив, удержал Жакоба от безрассудного прыжка в воду. А ведь, попытайся Жакоб спасти старика – и, очень вероятно, утонул бы сам. И Жеану досталось бы все наследство, а так – только половина.
– То есть, по-твоему, не убить родного брата из-за денег – это уже достоинство?
– На фоне людей, поступающих иначе – очевидно, да.
– Жуть. Я, конечно, знаю, что такое бывает. Но мне трудно представить, как это можно – убить собственного брата. Я, положим, не испытывала особой любви к Филиппу. А уж тем паче к Женевьеве, о которой я и сейчас скажу, что она – дура, у которой на уме были одни платья и кавалеры. Хоть и считается, что о покойниках нельзя говорить плохо…
– Что, между прочим, весьма глупо, – заметил я. – У живого еще есть шанс исправиться, но покойник лучше точно не станет. И даже обидеться он не в состоянии…
– Хм, дельная мысль, – оценила Эвьет. – Так вот, как бы я ни относилась к старшему брату и сестре, но убить – это в голове не укладывается!
– Ну, на самом деле нет никакой разницы между убийством брата и убийством, скажем, соседа. Или любого другого, кого ты хорошо знаешь. Я не хочу сказать, разумеется, что можно оправдать убийство из-за денег. Но если некто – мерзавец, заслуживающий смерти, он заслуживает ее вне зависимости от того, с кем он состоит в родстве. Кровное родство вообще не имеет никакого значения…
– Ну, тут уж ты хватил лишнего, – не согласилась Эвьет.
– Ты говоришь так потому, что все наше общество устроено иначе. Оно возводит родство в абсолют, определяя им и положение на социальной лестнице, и отношения между людьми. Но ведь в этом нет ни капли здравого смысла. Имеют значения лишь личные качества человека, и гордиться можно только собственными заслугами, а не поколениями своих предков. Я понимаю, тебе это трудно принять – ты сама родовитая дворянка, и тебе кажется оскорбительной сама мысль, что какой-нибудь простолюдин может быть ничем не хуже тебя…
– Ну почему же. Ты ведь не дворянин, а мы с тобой нормально общаемся. Но все-таки, Дольф… ты не совсем прав. Я согласна, что дурак не станет умнее из-за богатой родословной. Скорее, наоборот – напыщенный осел еще хуже, чем просто осел. Но в то же время – дворянину важно не опозорить свой род. Это дополнительная причина, удерживающая его от дурных поступков. А если бы, как ты говоришь, кровное родство ничего не значило…
– Что-то незаметно, чтобы страх за честь своего рода удерживал от убийств, предательств, лжесвидетельств и всего прочего, – усмехнулся я. – Карл Лангедарг – один из самых знатных дворян в Империи, не так ли? И все его главные приспешники тоже не последнего рода, – разумеется, все то же самое относилось и к Йорлингам, но я не стал заострять на этом внимание. – Скорее уж наоборот, желание возвысить свой род, зависть к более знатным и презрение к менее родовитым толкают на преступления там, где у человека, свободного от кровных предрассудков, не возникло бы и мысли о злодействе. Да и вообще, добродетель, основанная на страхе, стоит недорого. Страх не хранит от злодеяний, а лишь побуждает совершать их в тайне. По мне, так уж лучше, когда зло творится в открытую – так ему хотя бы легче противостоять. Есть лишь один страх, который действительно имеет значение…
– Страх перед божьим судом?
– Не-ет, – рассмеялся я. – Судя по тому, сколько грехов на душе у священников, этот страх – наименее действенный из всех. Люди, даже если на словах они утверждают обратное, вообще куда более склонны верить конкретным и зримым угрозам, нежели страшным сказкам, не имеющим никаких доказательств. И, между нами говоря, в чем-в чем, а этом они правы. Опять же церковники, не желая распугать свою паству, оставили лазейку в виде возможности искупить почти любой грех покаянием – что обессмысливает всю
