затею. Нет, страх, о котором я говорил – это страх потерять самоуважение.
– Ты имеешь в виду совесть?
– Нет. Совесть, мораль и все такое прочее опять-таки навязываются человеку обществом. Ему с малолетства вдалбливают 'делай так и не делай этак', причем не только не объясняя 'а почему, собственно?', но и очень лихо меняя местами эти 'так' и 'этак' в зависимости от ситуации. В результате противоречивая и очень часто нелепая система догм и правил либо вовсе отвергается, либо принимается некритически и в итоге все равно не работает. Уважение не может строиться на догмах, уважение – всегда результат размышления… Совесть – это всегда 'что обо мне подумают другие?' Даже если человек уверен, что другие не узнают о его поступке – оценка идет именно с этой позиции. Самоуважение – это 'что о себе подумаю я сам'. И нет суда более строгого и справедливого…
– Мне кажется, – возразила Эвьет, – для большинства людей это вовсе не суд, а большой толстый адвокат, который всегда будет на стороне клиента, что бы тот ни натворил.
– Вот именно поэтому мы и имеем в этом мире то, что имеем, – вздохнул я. – Но ведь для тебя это не так?
Эвелина подумала несколько секунд, прежде чем серьезно ответить: – Не так.
– Ну вот. И для меня тоже, – я тоже помолчал, а затем добавил: – Несмотря на то, что между нами нет кровного родства. А с той же Женевьевой оно у тебя было, но она, подозреваю…
– Да, уж это точно, – согласилась Эвьет. – Там этих адвокатов была целая коллегия… Но, если ты говоришь, что кровное родство не важно, тогда получается, что и мстить за родственников не нужно? – по ее тону чувствовалось, что она отнюдь не намерена соглашаться с таким тезисом.
– Во всяком случае, то, что они родственники, само по себе – не причина для мести. Важно, насколько они были близки тебе по духу, а не по крови. Если этой близости не было, то они заслуживают отмщения не в большей степени, чем любые другие невинно убитые. Прости, если мои слова кажутся тебе жестокими, – запоздало вспомнил я о деликатности, – но я привык называть вещи своими именами.
– Я тоже, – заверила меня баронесса. – Нет, папу и маму я любила. И Эрика. Хотя… вот сейчас я задумалась, и уже не знаю, нашла ли бы я общий язык с мамой теперь. Мне кажется, что она, дай ей волю, сделала бы из меня вторую Женевьеву… но теперь бы я уже ей точно этого не позволила. Я, вообще-то, и тогда не очень поддавалась… Многие, наверное, ужаснулись бы, что я говорю такие вещи после того, что с ними случилось? Но ты ведь меня понимаешь, правда, Дольф?
– Конечно. Мы ведь только что согласились, что вещи надо называть, как они есть.
– Это здорово… Но мстить я все равно буду. За них за всех. И за других невинно убитых тоже. Пусть Лангедарг заплатит за все!
– Ты уже начала. Кстати, что ты чувствуешь после своего первого?
– Ты про того солдата на пристани? Знаешь, в первый момент была такая гордость: я попала, я смогла! В лесу на охоте я все-таки редко стреляла с такой дистанции, там ветки мешают… А потом – как-то все быстро притупилось. Ну да, первый убитый своими руками враг. Здорово, конечно… но ведь мелкая сошка, и даже не из тех, кто ворвался тогда в мой замок.
– Ты что, их всех запомнила?
– Некоторых. Всех я из своего убежища разглядеть не могла… Ну, я не могу поклясться, что он не был среди тех, кого я не видела. Но скорее всего все-таки нет. Это кавалерия, а те пешком пришли…
– И ты не чувствовала никакого… ну, смущения, что ли, от того, что стреляешь в человека?
– Нет. С какой стати? Враг есть враг, и значит, он должен умереть. А человек он или животное – не имеет никакого значения. Животных даже более жалко. Они-то чаще всего ни в чем не виноваты. Того волка мне было жалко. Он красивый был… Я даже мысленно прощения у него просила. Глупо, да? А что чувствовал ты, когда убил своего первого человека? Как это у тебя было?
– Ну, там не было ничего интересного. Банальные грабители, попытавшиеся обчистить меня на пустынной дороге… Пришлось убить всех троих. Но мне тогда, конечно, было не двенадцать, а вдвое больше. По нынешним временам, я начал поздно – сейчас что в солдаты, что в разбойники сплошь и рядом идут пятнадцатилетние… Ни малейшего сожаления я, разумеется, не испытывал. Но, наверное, чувствовал примерно то же, что и ты: хорошо, конечно, что я избавил мир от кое-каких мерзавцев, но уж больно ничтожными, а главное – обыденными они были. Место убитых немедленно займут им подобные, такими темпами мир не сделаешь чище – это все равно, что сдувать пылинки с большой кучи навоза…
– А позже тебе доводилось убивать кого-нибудь посущественней?
– Нет.
– Не хотел или не мог?
– Не мог, – ответил я, не вдаваясь в подробности.
– Надеюсь, мне повезет больше, – подвела итог Эвелина, и у меня как-то не было настроения ее отговаривать. Да и толку бы это явно не принесло.
Мы начали подниматься по склону лысого холма, с вершины которого я рассчитывал осмотреть окрестности. Верный легко преодолел подъем, и мы оказались на тропе, которая вилась по гребням холмов, с вершины на вершину. Внизу пышно зеленела плоская равнина, по которой, окаймленная высокой травой, шла другая, более широкая дорога, предназначенная, очевидно, для тех, кто не любит скакать то вверх, то вниз – однако и эта дорога не была прямой, извиваясь уже в горизонтальной плоскости. И мне не составило труда понять причины этих извивов на ровной, казалось бы, местности – даже с расстояния характер этой пышной зелени не вызывал сомнения. Равнина внизу была изрядно заболоченной. И хотя нижняя дорога, по логике, должна была быть проложена так, чтобы оставаться проходимой при любой погоде, полной уверенности в ее пригодности после недавнего дождя у меня не было.
Тем не менее, очевидно, не вся равнина внизу представляла собой сплошное болото, и влажные участки чередовались там с достаточно обширными сухими. На одном из таких 'островов' размещалось небольшое село, цеплявшееся околицей за дорогу; примерно треть его уже поглотила неровная тень холмов, зато беленые домики остальной части ярко горели в лучах вечернего солнца. Село было явно обитаемым – кое-где во дворах можно было заметить фигурки жителей, а легкий ветерок донес до нас мычание скотины. И все-таки что-то в этой мирной картине мне не нравилось.
– Ну что, попробуем остановиться на ночлег там? – нарушила молчание Эвьет. – Надеюсь, здесь не выйдет, как вчера. Никаких баррикад, по крайней мере, нет.
– В этом селе что-то не так, – покачал головой я.
– Что?
– Пока не знаю.
– По-моему, село как село… – произнесла баронесса, но здесь я уже не стал полагаться на ее наблюдательность. Это в лесу ей не было равных, а нормальных крестьянских поселений она не видела, как минимум, три года, а скорее всего, и больше. Даже если прежде ей случалось проезжать через них с родителями, семья барона вряд ли обращала внимание на быт каких-то мужиков.
– Может, подъедем пока поближе? – продолжала меж тем Эвелина. – Отсюда все равно ничего толком не разглядишь.
Ну что ж, пока мы не приблизимся к околице больше, чем на расстояние полета стрелы, нам едва ли может грозить реальная опасность. Рассудив так, я тронул каблуками бока Верного, призывая его начать спуск. Извив дороги внизу в этом месте как раз подходил почти к подножью холма, а затем выгибался в направлении села.
Мы уже почти спустились, когда в одном из домов, частично уже накрытых тенью, отворилась дверь, и во двор вышел человек. Возможно, я бы даже не обратил на это внимания, тем более что с такой высоты его уже было плохо видно за забором, но на какой-то миг его голова и плечи оказались на солнце, ярко блеснув металлом. В следующее мгновение фигура целиком оказалась в тени, но я уже натянул поводья.
– В селе стоят солдаты, – объяснил я Эвьет, разворачивая коня.
– Грифонские?
– Понятия не имею. И не хочу выяснять.
– Но, может быть, это наши!
– Все может быть. Только, боюсь, они об этом не знают, – усмехнулся я. – И потом, даже если они ничего против нас не имеют, место для ночлега нам тут вряд ли найдется, раз уж в селе расположились
