те, кто заслуживает такой стрелы.
– Не в этом дело. Просто эти стрелы одноразовые. Пусть даже тут зубцы раскрылись не до конца – все равно форма наконечника нарушена, причем несимметрично. Такой стрелой едва ли получится попасть в цель.
– Ты прав, – она взяла у меня стрелу, сломала об колено и зашвырнула обломки в траву.
Хотя я и понимал, что труп не причинит нам вреда – находясь ниже по течению, он не отравлял нам воду – располагаться на ночлег рядом с ним все равно не хотелось. Я решительно поднялся, отряхивая песок.
– Одевайся, – велел я Эвелине. – Поедем обследуем другую дорогу. Может, она все-таки приведет нас к жилью. Или хотя бы к переправе не вплавь. Да, кстати! Чуть не забыл тебя поздравить с тем, что ты научилась плавать и преодолела свой страх.
– Не с чем тут поздравлять, – ответила Эвьет, сворачивая шкуру. – Не испытывать неразумных страхов – это всего лишь нормально. Это не повод для гордости, это просто исчезновение повода для стыда.
Она сказала это серьезно, без всякого кокетства и скромничанья, и я подумал, что эта двенадцатилетняя девочка заслуживает уважения больше, чем абсолютное большинство когда-либо встреченных мною взрослых мужчин.
Впрочем, кто сказал, что такое сравнение должно считаться лестным?
К тому времени, как мы вернулись к развилке, последний отсвет зари уже умер; молодая луна на юго- западе стояла еще довольно высоко, но в этой фазе давала слишком мало света. В лесу воцарилась полная тьма; лишь холодные яркие искры звезд глядели сквозь прорехи в слившейся с черным небом листве, будто глаза неведомых лесных обитателей. Откуда-то издалека донесся тоскливый и монотонный голос ночной птицы, словно бы повторявшей безнадежные жалобы кому-то могучему, но равнодушному. Верный неспешно шагал вперед, и я не подгонял его: в такой темноте ехать быстро рисковано, даже и по дороге. Да и кто его знает, когда по этой дороге ездили в последний раз…
Я представил себе, как бы тряслась от страха в ночном лесу обычная девчонка – да и какому-нибудь суеверному рыцарю с ладанкой на шее стало бы здесь не по себе. Но для Эвьет лес был все равно что родной дом. Впрочем, многие и в собственном доме боятся вымышленной нечисти под кроватью. Однако после тех реальных ужасов, что выпали на долю Эвелины, она едва ли могла воспринимать всерьез придуманные кошмары.
Помимо птичьих жалоб да изредка раздававшихся во тьме шорохов, ничто не нарушало ночную тишину. Но вот до моего слуха стал доноситься другой, более постоянный звук. Кажется, это был ритмичный плеск воды. Мы вновь приближались к реке, ниже по течению, чем в прошлый раз. Вскоре лес расступился, а затем мы, наконец, выехали на берег.
Никакого моста здесь тоже не оказалось; черная вода казалась бездонной, а ее плеск – таинственным и зловещим. Ночное светило уже почти зашло у нас за спиной, но здесь, на открытом месте, где не было деревьев, еще озаряло бледным светом траву, конец дороги и стену бревенчатого здания, стоявшего на самом берегу справа от нас. Массивное сооружение с узкими окнами, сейчас к тому же закрытыми ставнями, выглядело угрюмо и неприветливо. Тем не менее, именно к нему сворачивала дорога, и именно отсюда доносился ритмичный плеск колеса. Это была мельница.
Я подъехал к дверям, спешился и постучал. Никакого ответа не последовало, что меня, впрочем, не удивило – хозяин, должно быть, уже спал. Я принялся стучать снова и снова.
– Может, здесь тоже все заброшено? – предположила Эвьет.
– Нет, двери заперты изнутри, – возразил я.
– А может, они там все умерли. Сначала заперлись, а потом… от болезни какой-нибудь. Или от печки угорели, – по ее тону было понятно, что она говорит серьезно. И я подумал, что такое и впрямь могло случиться. А если мельник там один, он мог умереть и просто от старости. Или с перепою. Да мало ли причин – это родиться человек может только одним способом, а вот умереть…
– Скорее, просто не хотят пускать ночных гостей, – тем не менее, сказал я вслух. – Но я так просто не отстану, – и я забарабанил в дверь с новой силой.
– Кто вы и что вам нужно? – наконец глухо донеслось изнутри.
– Мы мирные путники, ищущие ночлег, – я постарался придать своему голосу как можно больше добродушия. – Меня зовут Дольф, а со мною моя юная племянница Эвелина. Я искусен во врачевании и механике, так что, если вам нужна помощь в одной из этих областей…
– А в махании мечом ты случайно не искусен? – перебил меня голос из-за двери.
– По нынешним временам неблагоразумно путешествовать без оружия, – уклонился я от прямого ответа, – но я обнажаю его только для самозащиты.
– А я свое держу наготове всегда! И, кстати, шуток – не понимаю. Вам все ясно?
– Вполне, – ответил я. – Так мы можем войти?
За дверью загрохотал отодвигаемый засов, судя по звуку – внушительный.
– Входите.
Мельнику оказалось уже, должно быть, под шестьдесят; длинные волосы и борода были совсем седыми (почти сливаясь по цвету с его простой домотканой рубахой), а лоб пересекали резкие глубокие морщины – несколько горизонтальных и одна вертикальная. Однако он был высок (на дюйм выше меня, хотя я и сам не коротышка), широк в плечах и держался по-молодому прямо. А главное – его мускулистую правую руку и впрямь оттягивала впечатляющих размеров палица, явно самодельная, но, при всей своей незамысловатости, способная составить серьезную проблему даже для умелого фехтовальщика с лучшим рыцарским оружием. Никаким клинком ее не перерубить, а вот ей сломать или выбить меч – запросто. Если, конечно, дерущийся ею обладает достаточной силой и сноровкой – но похоже, что на это старый мельник все еще не жаловался. В другой руке он держал горящий факел, который при необходимости тоже можно использовать, как оружие.
Окинув нас с Эвьет подозрительным взглядом из-под кустистых бровей, мельник отступил назад, позволяя нам пройти в дом.
– Наверху есть пустая комната.
– Благодарю, – ответил я. – А где я могу оставить нашего коня? И не найдется ли для него овса? Я заплачу, – добавил я поспешно.
– Там за углом сарай, где стоит моя лошадь. Отодвинешь щеколду и войдешь. Я ей недавно в кормушку овес засыпал, наверняка осталось еще. Пусть твой тоже угощается. Щеколду потом не забудь снова закрыть!
Позаботившись о Верном (хозяйская лошадь оказалась гнедым тяжеловозом, далеко не первой, однако, молодости, как и сам мельник), мы вернулись в дом.
– Да вы, небось, еще и сами есть хотите? – сумрачно осведомился хозяин.
– Не откажемся! – ответил я за двоих.
– Есть рыбная похлебка, вареная репа и ржаные лепешки. Я тут по-простому живу, без разносолов.
Я заверил его, что мы не привередливы.
– Ну тогда пошли наверх… Меч свой только тут оставь. Э, да у тебя еще и арбалет? Хороши же нынче мирные путники… Его тоже снимай.
Несмотря на неодобрительный взгляд Эвьет, я подчинился. Непохоже было, чтобы здесь нас поджидала опасность, несмотря на медвежьи повадки хозяина. Наш мир таков, что в нем скорее настораживает радушие, нежели грубость… Да и, даже в наихудшем случае, на самом деле я ничем не рисковал.
– Ты тоже можешь отложить свою дубину, – заметил я, кладя меч и арбалет на громоздкую лавку справа от входа.
– Когда я приду в гости к тебе, тогда и будешь говорить, что я могу, а что нет… – проворчал мельник и начал подниматься на второй этаж по крутой лестнице, массивной и основательной, как, похоже, все в этом доме, опираясь своей палицей о ступени. Мы последовали за ним.
Мельник привел нас в помещение, служившее ему, очевидно, кухней и столовой. Указав нам на лавку возле стола без скатерти (оба предмета мебели были сколочены все в том же грубо-тяжеловесном стиле), он осведомился:
– Похлебку разогреть, что ль, или холодную будете?
– Лучше разогреть, – ответил я.
