своим нехитрым каламбуром. – На вашем месте я бы поступил на службу. Война – это лучший способ заработка для мужчины! Тем паче, сейчас и Льву, и Грифону чертовски нужны люди. Я бы и сам тряхнул стариной, кабы не… – он покрутил в воздухе свой крюк. – Приходится теперь сами видите чем зарабатывать. Впрочем, это тоже честный хлеб. У меня уроды настоящие, не то что у других.
– А что же, другие используют грим? – заинтересовался я.
– Да нет, это-то вряд ли, за такое мошенничество в первом же городе в смоле и перьях вываляют, это самое малое… Они просто детей покупают у всякой голытьбы, которой кормить нечем, ну или воруют, но это уж дурни, купить – оно безопаснее, и обойдется недорого… Ну и делают из них уродов. В бочку там засовывают и так держат, чтоб горбатый вырос, руки-ноги ломают и бинтуют, чтоб неправильно срослись, надрезы всякие хитрые, ну и всякое такое. Иной раз забавно выходит, а иной прямо оторопь берет, что у них получается…
– И что же вас удерживает от подобной практики? – ровным тоном осведомился я.
– Ну так, во-первых, долго это, много лет надо ждать, пока из ребенка урод вырастет, а деньги-то сейчас нужны. А потом, ну, неинтересно как-то. Ногу сломать всякий может. Интересней, когда само такое уродилось, а ты его отыскал, и другого такого ни у кого нету. Вот, к примеру, всем этим искусникам с их инструментами, сколько б ни бились, ни в жизнь человека с двумя носами и тремя глазами не сделать, да чтоб третий глаз еще и видел. Верно, Хуго?
– Это точно! – самодовольно подтвердил трехглазый.
– Скажите, Гюнтер, – осведомился я, – а у вас у самого есть дети?
– Ну а у какого мужчины их нет? – хохотнул он. – По всей стране, я полагаю. Правда, ни одного из них я не видел…
– Возможно, видели, просто не знаете об этом. В каком-нибудь цирке. Их матерям едва ли был в радость такой подарок, не так ли? Или на поле боя. Самым старшим из них ведь уже должно быть хорошо за двадцать? Так что кто-то из тех, кого убили вы или ваши люди…
– Хха, – он тряхнул головой, ухмыльнувшись. – А ведь и впрямь может быть. Никогда об этом не задумывался. Жизнь вообще – забавная штука, верно?
На его лице не было ни тени смущения, так что я решил не стучаться в глухую стену и вернуться к сугубо практическим вопросам.
– Как нам лучше доехать до Комплена? – спросил я.
– А вот по этой дороге прямо до второй развилки, на ней направо, а как лес кончится, до разрушенной крепости и за ней опять направо, через разоренные виноградники, потом дорога изгибается налево и в конце концов сливается с другой, что с юга идет. Вот по той уже на север прямо до Комплена, – объяснил он, не удивляясь резкой перемене темы.
– Лес еще долго тянется?
– Миль двадцать будет. Так что до жилья скоро не доберетесь. Хотите, тут ночуйте, место в фургоне найдется. Если в общий котел чего добавите, совсем хорошо будет.
Я посмотрел на Эвьет. Ошибиться в значении ее ответного взгляда было невозможно, и я хорошо ее понимал. Впрочем, с научной точки зрения мне было бы интересно обследовать столь редкие патологии – однако едва ли мне позволили бы сделать это бесплатно. Гюнтер, судя по всему, нуждался в собеседнике, точнее, в слушателе его разглагольствований о войне, коими он, вероятно, уже успел утомить своих подопечных – однако не стал бы ради этого отказываться от денег за то, чем, собственно, вся компания зарабатывала на жизнь. Все же я закинул удочку, сообщив о своих врачебных познаниях и предложив осмотр циркачей.
– Благодарю, но в этом нет нужды – у нас все здоровы, – ответил Гюнтер, как мне показалось, чересчур поспешно (и, разумеется, не подумав узнать мнение своих 'здоровых' подчиненных). Не иначе, он опасался, что мое искусство способно превратить кого-нибудь из них в нормального человека. Опасался он зря: возможно, некоторым из них хирургическая операция и могла бы помочь, но риск смерти от болевого шока и кровопотери был бы слишком велик, да и желания браться за столь сложную работу без солидного вознаграждения у меня не было. Но как было убедить невежественного наемника, что мой медицинский интерес не опасен для его бизнеса?
– Я не возьму платы, – уточнил я. – И ничего не буду с ними делать, просто осмотрю.
– Вы очень добры, сударь, но – не нужно, – повторил он уже с нажимом.
– Ну, в таком случае мы, пожалуй, поедем дальше, – пожал плечами я.
– Как вам угодно. Доброго пути, – ответил он с явным облегчением.
– Ну и мерзость! – с чувством произнесла Эвьет, когда фургоны циркачей остались позади. – Неужели люди платят деньги, чтобы смотреть на такое? По-моему, если им и платить, то за то, чтобы они никому не показывались.
– Людей влечет все отвратительное. Даже шуты и скоморохи, родившиеся совершенно нормальными, стараются как можно сильнее изуродовать себя нелепым костюмом и гримом, дабы собрать больше денег. Человек, опять-таки, единственное существо, которое ведет себя столь нелепо. Животные сторонятся своих уродливых собратьев, бывает, вообще их убивают. Это перебор, конечно, и все же стремление сохранять свою породу в чистоте куда логичней, чем поведение человека… Мы, кстати, еще не всех видели. В шести фургонах явно едет больше народу, даже учитывая реквизит. И кого-то среди них Гюнтер очень не хотел показывать врачу. Пожалуй, я догадываюсь, почему. Вопреки его словам, не все они родились уродами. Кого-то сделала таким болезнь, и эта болезнь опасна. Скорее всего, речь идет о проказе на поздних стадиях. Такие больные очень редко демонстрируют свою внешность на публике, и потому невежественные зеваки не в состоянии отличить ее от безвредных форм уродства…
– Они возят с собой прокаженного? Но это же безумие! Они заразятся сами!
– Проказа – очень хитрая болезнь. Она внушает людям едва ли не больший ужас, чем чума и холера, но, на самом деле, она куда менее заразна. Можно жить бок о бок с прокаженным много лет и оставаться здоровым. Но уж если болезнь начнется, ее не остановить. Это не чума, от которой есть шанс выздороветь. Безусловно, Гюнтер рискует. Но на войне он рисковал куда больше. Ну а мнения остальных он, очевидно, не спрашивает.
– И все из-за денег…
– Разумеется.
– По-моему, этот Гюнтер – самый большой урод среди них всех, – резюмировала Эвелина.
Мы проехали в резвом темпе еще пару миль, прежде чем свернули с дороги и расположились на ночлег под деревьями. Пока я ломал ветки для костра, Эвьет ощипала утку. Мы по-быстрому зажарили птицу и приступили к трапезе. Шустро расправляясь со своей порцией, я вдруг заметил, что Эвьет недовольно морщится, держа в руке надкушенную ножку.
– Что-то не так? – обеспокоился я. – Мясо, конечно, не совсем прожарилось, но…
– Да нет, не в этом дело. Просто, – девочка смущенно улыбнулась, – как вспомню эти гадкие рожи, весь аппетит пропадает.
– Берите пример с меня, баронесса. Мы с моим учителем с удовольствием ужинали сразу после анатомирования трупа.
– Ну, я тоже не боюсь мертвецов. Но слышала бы твои застольные разговоры моя мама!
– А что? Она ведь, насколько я понимаю, не брезговала хозяйничать на кухне? И в чем тут отличие от разделки того же зайца или птицы?
– Ну, если подумать, то действительно…
– Вот и незачем забивать себе голову предрассудками. К тому же, что касается этих уродов – они ведь не виноваты, что такими родились…
– Это верно, – согласилась Эвьет, – но красивее они от этого не становятся. Дурак тоже не виноват, что таким родился, но это же не повод его уважать? Однако насчет предрассудков ты прав, – и она решительно впилась зубами в утиную ножку.
Мы легли спать под большой елью, раскинувшей над нами приятно пахнущий шатер своих тяжелых ветвей – не самая плохая крыша теплой и ясной ночью – а наутро перекусили остатками ночной трапезы и продолжили путь. Лесная дорога, по которой мы ехали, была, наверное, самой хорошей из всех, что попадались мне за последнее время, и это внушало опасения. Если на полузаросших тропках разбойникам нет смысла устраивать засады, ибо они рискуют умереть от голода прежде, чем дождутся добычи, то по
