очевидно, скрывались где-то в дебрях травы), и продолжили наше путешествие по описанному Гюнтером маршруту. Вскоре мы, наконец, покинули пределы земель, опустошенных мятежом; вновь стали попадаться бедные, но все же не лишенные жителей деревеньки. К вечеру мы выехали к постоялому двору, больше напоминавшему деревянный форт, обнесенный крепким и высоким частоколом; ворота были заперты, и мне пришлось довольно долго стучать в них кулаками и ногами, прежде чем с той стороны кто-то подошел, шаркая ногами, и, осмотрев нас через щель, более походившую на бойницу, сиплым голосом изрек:
– Беженцев не принимаем!
– Мы не беженцы! – оскорбленным тоном возразил я.
– У вас одна лошадь на двоих.
– Нам так удобней. И вообще, это не ваше дело. Вам что, не нужны наши деньги? – я поднес к его смотровой щели золотой. Демонстрировать более крупные богатства было небезопасно.
– Ладно, проходите… – донеслось спустя несколько мгновений, и заскрипел отодвигаемый засов.
Отперевший нам ворота (и тотчас вновь задвинувший засов, едва мы вошли) оказался средних лет бородатым мужичонкой, единственной примечательной чертой коего были ноги, точнее, обутые в грубые башмаки ступни: они словно достались ему от человека на две головы выше ростом. Этими лапищами он загребал при ходьбе, поднимая пыль. На поясе у мужичонки висел не то длинный кинжал, не то короткий меч – что, прямо скажем, не входит в обычный наряд трактирного слуги, но в наше время чего только ни насмотришься.
В трапезной зале с маленькими мутными окнами царил полумрак – не иначе, здесь экономили свечи. Я заметил, кстати, что в качестве люстры тут используют тележное колесо, подвешенное на трех цепях под потолком. За одним из столов сидели какие-то крестьяне, все – мужчины; угрюмо и сосредоточенно они в молчании хлебали деревянными ложками из мисок какое-то не слишком аппетитное, зато, очевидно, дешевое варево. Иных гостей в зале не было. За монументальным прилавком, об который, должно быть, во время трактирных драк разломали не один табурет, было темнее всего, ибо в этой части помещения окон не имелось вовсе. Все же сумрак был еще не настолько густым, чтобы скрыть очертания грузной седоволосой фигуры, сидевшей по ту сторону прилавка.
– Это хозяин? – спросил я у приведшего нас.
– Да, но ужин и комнату у меня заказывайте…
– Я предпочитаю договариваться с хозяевами, а не со слугами, – холодно возразил я, направляясь к прилавку. Ногастый, однако, топал рядом, вероятно, не потеряв еще надежды сорвать с меня лишние несколько хеллеров.
Коротко поприветствовав трактирщика, я сообщил ему наши скромные потребности – ужин без вина для нас, овес для коня и комната с двумя кроватями на одну ночь – и спросил о цене. Тот кивнул, но ничего не сказал, а заговорил опять-таки ногастый:
– Комнаты всякие есть, на втором попросторней по четвертаку, на третьем потеснее и попроще за пятнарик, свечи отдельно. Мера овса дешевле чем в гривенник не обойдется, сами знаете – засуха…
– Любезный, я не с тобой разговариваю! – возмутился я, но хозяин постоялого двора лишь снова кивнул, подтверждая полномочия своего слуги. До меня стало доходить. Выслушав местные цены, явно завышенные по сравнению с качеством услуг (но что поделать – так сейчас везде, кроме совсем уж кошмарных притонов), я заказал ужин (бобы и яичницу с луком – мясо здесь стоило совсем запредельно, как видно, скота в округе почти не осталось) и комнату на третьем этаже. Я не из тех, кто шикует, даже когда у меня есть деньги. Эвьет тем более не привередничала, наслаждаясь уже одним запахом свежезажаренной яичницы – в лесу она, правда, нередко питалась птичьими яйцами, но обычно выпивала их сырыми.
Мы сели поближе к окну, выходившему на закат; впрочем, вечерний свет, пробивавшийся сквозь толстое – явно местного кустарного производства – и вдобавок грязное стекло, выглядел скорее зловеще, чем красиво. Ужин нам принес все тот же слуга, и, когда он ставил тарелки, я негромко спросил его, верно ли я понял, что его хозяин немой.
– Да, – буркнул тот, – а что?
– Да ничего, – пожал плечами я. – Просто ни разу не видел, чтобы немые становились трактирщиками. Повар или конюх – куда ни шло, а…
– А как трактирщики становятся немыми, вы видели? – сердито перебил слуга.
– А, так он лишился речи в результате… травмы? – понял я.
– Ну да. Кажется, ученые доктора так это называют.
– Такие случаи могут быть излечимы, – заметил я, чувствуя профессиональный интерес. – Если это последствие психического потрясения…
– Нет, это последствие ножа, которым ему отрезали язык, – грубо оборвал мои догадки слуга.
– Кто? – только и произнес я.
– Солдаты. За то, что он требовал с них плату за постой. И отрубили руку, которую он протягивал за деньгами. Вы, чай, и не заметили?
– Чьи солдаты? – мрачно осведомилась Эвьет.
– А черт их знает! Вроде бы наши, – ему, похоже, даже не приходило в голову, насколько неуместно звучит слово 'наши' в таком контексте. – Хотя в Комплене я слышал, как глашатай господина графа вещал, что все беззакония на наших землях чинят грифонцы, которые специально притворяются йорлингистами. Ну, городские, может, в это и впрямь верят… – скептически качнул головой он. – Им там, за стенами, хорошо. Они настоящей войны не нюхали.
– Мне жаль твоего хозяина, – сказал я.
– А, чего уж теперь жалеть, – махнул рукой слуга. – Повезло еще. Могли вообще заведение спалить. Тогда куда? Только милостыню просить, а кто ж подаст? И без того калеки на каждом углу… Только он мне не хозяин. Он мой зять.
– Вот как? – удивился я. – Мне показалось, он старше тебя.
– Ну да. А что ж я, девку за молодого обормота выдавать буду, у которого что в голове, что в кармане – ветер? Который сегодня по бабам бегает – бабы-то нынче до этого дела голодные, мужиков на всех не хватает – а завтра вообще на войне сгинет и жену брюхатой бросит? Нет уж, тут человек солидный, с собственным делом. А что языка и руки нет, так детей не руками делают…
– И дети, значит, есть?
– Нету, – вновь помрачнел тесть трактирщика. – Третий уже мертвым родится.
– При таком возрасте отца это неудивительно, – констатировал я.
Он посмотрел на меня, как всегда смотрят на человека, говорящего неприятную правду, и пробурчал:
– Заболтался я с вами. Плату извольте внести.
Я отсчитал ему оговоренную сумму без всякой прибавки от себя – на каковую он, очевидно, рассчитывал, рассказывая мне все это. Однако я не имел к несчастьям его семьи никакого отношения и платить за них не собирался. Его лицо обрело еще более недовольное выражение, и он, шаркая, побрел прочь от нашего стола.
Мы покинули постоялый двор рано утром, дабы к вечеру уже точно быть в Комплене. Погода уже не радовала солнцем – за ночь откуда-то натянуло облаков, и было даже прохладно. Впрочем, облака эти пока что выглядели не слишком внушительно и едва ли предвещали дождь. Дорога, как нам и было сказано, постепенно отклонялась влево и в конце концов влилась в широкий тракт, идущий почти точно на север. Здесь, в выгодном месте на перекрестке, когда-то тоже, по всей видимости, располагалась придорожная гостиница, но ныне одинокое двухэтажное здание стояло заколоченным. На когда-то беленой, а теперь уже изрядно облупившейся стене кто-то углем неряшливо нарисовал большого грифона, очевидно, выражая свои политические симпатии. Эвьет что-то сердито пробурчала, но все же не стала требовать, чтобы мы остановились и стерли картинку.
И вновь под копытами Верного миля за милей тянулся пустынный тракт. Несмотря на многочисленные следы копыт, колес и сапог (а также кучки навоза, часто уже растоптанного башмаками), нам на пути почти никто не попадался. Только раз мы обогнали старика, куда-то трусившего на таком же старом облезлом осле, а спустя еще какое-то время нам встретился деревенский дурачок. Впрочем, возможно, он родился и в
