ничего о назначении погубленной им телеги, ни грифонцы не затеяли этот поход ради него – все просто так совпало, к немалому, должно быть, удивлению обеих сторон.
Сказал ли он им в конце концов то, что они хотели от него услышать? Похоже, что нет, иначе ему позволили бы умереть раньше. Но объяснялось ли это невероятной стойкостью йорлингистского лазутчика? Я очень сомневаюсь, что кто-либо может выдержать подобные пытки. Когда отрубание конечностей используют как метод допроса, их не отсекают сразу целиком – их режут по частям. С прижиганием на каждой стадии, естественно… Скорее всего, подумал я, бедняга просто попал в худшую из возможных тупиковых ситуаций – допрашиваемого, который на самом деле не знает того, о чем его спрашивают. Дознаватели, разумеется, не верят и удваивают усилия, а у него нет никакого способа доказать им это – ведь это то самое 'доказательство отсутствия', о некорректности которого я говорил Эвелине…
Обдумывая все это, я в то же время, признаюсь, не без интереса наблюдал за тем, во что превратилось его лицо. Все-таки не каждому анатому удается увидеть вживую работу лицевой мускулатуры (хотя бы той ее части, что сохранилась после ножа палача). Нет, безусловно, сам бы я не стал проделывать такого с живым человеком даже ради науки. Но раз уж это все равно произошло – возможностью следовало воспользоваться. К тому же я был почти уверен, что после всего пережитого рассудок и сознание покинули его.
Однако испещренные кровавыми прожилками шары глаз сосредоточились на мне, и обнаженные челюсти раздвинулись. Но вместо слов раздался лишь новый стон. Причиной было не отсутствие губ – без них еще можно достаточно внятно говорить. Причина стала ясна мгновением позже, когда следом за стоном изо рта выплеснулась темная густая кровь. У него был отрезан язык! Вот это уже выглядело странным для допроса. Очевидно, это был последний жест отчаяния палачей: 'не хочешь говорить нам – не скажешь больше никому!' Информация, которой они так и не добились, должно быть, и впрямь была важной…
Но едва ли он теперь пытался сообщить эту информацию нам – тем более, понимая, что сделать это не удастся. Человек в таком состоянии может просить лишь об одном, и это понятно без слов…
– Дольф! – воскликнула и Эвьет. – Добей же его наконец, чего ты ждешь?!
Я кивнул, доставая нож – не тот, которым резал пищу, а тот, который использовал при операциях.
– Смотри, – обернулся я к моей ученице. – Если хочешь быстро избавить человека от страданий, удар наносится вот сюда, между ребрами и краем грудины. Большинство людей считают, что сердце сильно смещено влево, но на самом деле оно ближе к центру. Нож должен быть, по возможности, с узким лезвием, чтобы легко проходить между ребрами, да и проткнуть грудную мышцу им проще, – и с этими словами я, придержав подвешенное тело левой рукой, правой резким и сильным движением вонзил нож.
Туловище коротко вздрогнуло лишь один раз. На всякий случай я еще проверил пульс на шее. Все было кончено.
И в тот же миг, выдергивая нож, я услышал испуганный крик Эвелины: 'Дольф!'
Я резко обернулся. Со стороны церкви к нам молча бежали пятеро – четыре мужика лет по сорок и совсем молодой парень. Это были не солдаты. Все они были заросшие, в грязной одежде – не иначе как отсиживались в каком-нибудь подвале и вылезли наружу через не замеченный нами ход. Трое были вооружены ножами, один держал занесенный топор, а парень размахивал на бегу вырезанной из полена дубиной. И выражение их свирепых физиономий было самое недвусмысленное.
– Стойте! – крикнул я. – Вы не так поняли! Я врач, я оказал ему последнюю помощь!
– Мы не грифонцы, мы свои! – кричала и Эвьет.
Однако непохоже было, чтобы наши слова произвели на них впечатление. Я заметил по крайней мере у двух из них пятна крови на одежде, но двигались они слишком проворно для раненых.
– Остановитесь и опустите оружие! – крикнул я уже более грозным тоном.
Первый из бегущих оказался возле Верного и грубо ухватил его за повод. Конь возмущенно заржал, мотая головой.
– Не трожь моего коня! – рявкнул я, поспешно пихая окровавленный нож в котомку и хватаясь за меч. – Всем стоять!!!
Нас разделяли уже считанные ярды, и, поскольку даже при виде вылетевшего из ножен меча они не проявили готовности остановиться, я без паузы выкрикнул:
– Эвьет, стреляй!
Но она не выстрелила! Ведь это явно были компленцы, а значит, для нее – 'свои'. Она лишь отбежала назад, продолжая их увещевать.
Это была роковая ошибка. Ей следовало, по крайней мере, отскочить ко мне – с толстым стволом дерева за спиной я занимал очень неплохую оборонительную позицию. Но она предпочла сохранить дистанцию с противником. Вообще-то с точки зрения стрелка-одиночки это была правильная тактика, но теперь она была не одна. А главное – она все еще не понимала, что всякий, бегущий на тебя с топором, является врагом по определению, независимо от подданства и политических симпатий.
Мой меч со свистом рассек воздух слева направо, вынудив четверых нападающих – пятый все еще пытался обуздать Верного – все-таки остановиться. Сколь бы недалеким ни был их ум, а тот факт, что мое оружие длиннее, чем у любого из них, включая парня с дубиной, был понятен и им. Стало быть, не имея возможности зайти со спины, они практически не имели шансов достать меня, а вот наоборот – очень даже. Вероятно, будь я один, этими неприязненными взглядами на мой меч, с последующим негероическим отступлением, все бы и кончилось. Мне не пришлось бы даже применять иное средство. Но теперь… теперь они сочли, что имеют дело с командой, в которой есть слабое звено. В то время, как трое – с дубиной, ножом и топором – пританцовывали вокруг меня, четвертый рванулся за Эвьет.
Она со своим арбалетом, конечно, показала бы ему, кто тут слабое звено. Но она все еще надеялась решить дело миром! И потому, сердито крикнув: 'Да выслушайте же меня!', лишь попыталась увернуться, стремясь уйти от преследователя и в то же время не слишком удаляться от меня. Увы, не слишком удачно. Взрослый мужчина в хорошей физической форме способен двигаться быстрее двенадцатилетней девочки. Ему удалось схватить ее за руку, державшую арбалет.
Эвьет поняла, что время для разговоров кончилось. Она развернулась и со всей силы ударила его сапогом по голени (я уже успел рассказать ей, что кость в этом месте фактически не защищена мышцами, и такой удар весьма болезненен). Компленец, скривившись в мгновенной гримасе, выплюнул грязное ругательство и невольно ослабил хватку. Девочка вырвалась, но в тот же миг он достал ее ударом ноги, и Эвьет упала на камни.
– Ах ты ублюдок! – рявкнул я, бросаясь с мечом вперед. Тот тип, что пытался преграждать мне путь, размахивая ножом, был вынужден шарахнуться в сторону, и вовремя – он разминулся со смертью всего на пару дюймов. При этом он запнулся пяткой о камень и грохнулся на мостовую. Очень хорошо. Но противник Эвелины уже успел навалиться на нее, не давая подняться. Щелкнула тетива арбалета, но из такого положения баронесса не смогла прицелиться, и стрела ушла в воздух, никого не задев.
– Брось меч! – крикнул мерзавец мне, прижимая нож к горлу девочки.
Ах, так. Ну что ж, твари, вы сами выбрали свою судьбу. Вам осталось жить всего несколько мгновений.
Я остановился и, хотя и не стал бросать меч на мостовую, быстрым движением отправил его обратно в ножны.
– Все, – успокаивающе сказал я. – Вы хотите денег? Сейчас я отдам вам деньги, – и сунул руку под куртку.
Но в этот миг Эвьет, полузадавленная прижавшим ее к брусчатке громилой, сумела все-таки поднять голову и крикнуть: 'Дольф, сзади!'
Когда я рванул с мечом к ней на выручку, это не было мгновенной вспышкой безрассудства. Да, я был здорово зол, но в то же время вполне отдавал себе отчет в своих действиях. Я понимал, что открываю неприятелю спину, но учитывал и местоположение каждого из врагов. В тот момент, когда я остановился и полез под куртку, я знал, что в ближайшее мгновение никто из них не успеет приблизиться настолько, чтобы нанести удар – а следующего у них уже не будет.
Однако я не ожидал, что парень просто-напросто бросит мне в голову свою дубину.
Я успел начать поворачиваться и одновременно, еще не видя опасности, уклоняться. Успел увидеть и понять, что именно в меня летит. Успел уйти от прямого удара, который, вероятно, раскроил бы мне череп. Но не успел уйти и от удара по касательной – а дубина была все-таки изрядно тяжелой.
