которых не осталось ни одного пальца.
Удивительное дело, но, несмотря на все эти жуткие раны, она не кричала и даже не стонала. Вероятно, это было следствием шока. Лишь ее дыхание было неестественно частым.
Хотя я уклонился от прикосновения окровавленных культей, она почувствовала наше присутствие и остановилась, даже слегка подалась назад. Мы тоже стояли, уставившись на нее. Конечно, тот парень на дереве был изувечен еще более страшно. Но он, по крайней мере, был агентом, и его пытали, чтобы добыть информацию. Здесь же…
Однако – не была ли эта девушка одной из тех, кто всего сутки назад кричал и улюлюкал на площади, радуясь казни еретиков?
– Кто здесь? – хрипло спросила она. Стало быть, по крайней мере ее язык мучители не тронули.
– Я не солдат, – мягко произнес я. – Я врач.
– Помогите мне, – она снова сделала шаг в мою сторону. Эвьет дотронулась до моей руки. Я встретился с ней взглядом и покачал головой.
– Здесь можно помочь только одним способом, – ответил я вслух, доставая нож с узким лезвием.
– Нет! – лемьежка в ужасе отшатнулась, поняв, что я имею в виду. – Я хочу жить! Жить!
– Как будет угодно, – пожал плечами я, убирая нож. Теоретически, если она не умрет от заражения и потери крови, ее раны не смертельны – но, разумеется, беспалая и слепая в мертвом городе, она все равно обречена. Это просто растягивание агонии. Однако мой принцип – никому не помогать против его воли. – Идем, Эвьет.
Мы отошли на несколько шагов; Эвелина не удержалась и обернулась. Я тоже бросил взгляд назад. Лемьежка уже стояла посреди улицы спиной к нам – возможно, хотела дойти до центра города. Я обратил внимание на мелкий сор, налипший на ее мокрую спину – видимо, ее насиловали на полу – и черные синяки на ягодицах.
– Мы действительно не могли ей помочь? – тихо спросила Эвелина.
– Не так давно ты была против того, чтобы помогать раненым грифонцам, – усмехнулся я.
– Но она же не солдат!
– Ну, я мог бы без всякой пользы для нас потратить свои медикаменты, чтобы обработать ее раны. Это бы уменьшило боль, остановило кровопотерю и позволило бы ей умереть не в течение ближайших суток, а, скажем, дня через три-четыре. Чтобы действительно спасти ей жизнь, пришлось бы выхаживать ее много дней. И находить кого-то, кто смог бы в дальнейшем заботиться о беспомощной калеке. Ты ведь не думаешь, что мы должны были всем этим заниматься?
– Нет, – согласилась Эвьет. – Это уж слишком. У нас свои дела.
– Вот именно. Кстати, о солдатах – а раненым йорлингистам ты бы стала помогать? Тем самым, которые сотворили вот такое?
– Не знаю, – вздохнула Эвелина. – Теперь уже ничего не знаю. Может, ты и прав насчет игральной кости.
– Боюсь, – ответил я, – что даже в случае с костью люди все равно нашли бы повод, чтобы проделывать подобные вещи.
Запах гари усилился. Мы вышли на перекресток; за ним по обе стороны улицы еще тлели сгоревшие дома, в воздухе висел густой белесый дым, и дышать было почти невозможно. Мы двинулись в обход, пробрались через переулок, забаррикадированный двумя опрокинутыми телегами (изрубленные трупы нескольких защитников, пытавшихся укрыться за этой баррикадой, валялись тут же), а затем, попетляв еще по каким-то закоулкам, вышли на площадь.
Я узнал эту площадь – несмотря на пожары, уничтожившие несколько домов. Именно здесь накануне состоялась казнь. Сейчас о ней ничто уже не напоминало – остатки костров, очевидно, убрали еще накануне днем. Площадь была пуста – на ней, как ни странно, даже не было трупов. Лишь неподалеку от того места, откуда мы вышли, валялся сломаный меч. Для боя он, конечно, был непригоден, но уцелевшая часть лезвия и острый зубец на месте излома все еще способны были пресечь жизнь.
И к этому мечу через всю площадь полз человек.
Мародеры побрезговали его окровавленной одеждой; судя по ней, скорее всего это был воин, вероятно, даже офицер. Доспехи и сапоги с него, конечно, сняли. Он полз, наверное, уже не первый час; длинный кровавый след, протянувшийся за ним, отмечал его путь. Полз на левом боку, бессильно уронив голову к плечу, однако упрямо упираясь локтями и вцепляясь в булыжники пальцами с уже содранными ногтями. Полз, а за ним, вывалившись из распоротого живота и растянувшись кроваво-слизистой трубкой на добрых два ярда, волоклись его багрово-сизые, облепленные пылью и уличным мусором кишки.
И это не было просто результатом боевого ранения. Живот ему, должно быть, и впрямь располосовали в схватке – но кишки в таком случае вываливаются единым клубком и остаются внизу живота наподобие уродливого бугристого вымени; мне доводилось видеть подобное несколько раз. Размотаться им не дает брыжейка, соединяющая кишечник с задней стенкой чрева. Отрезать кишки от брыжейки одним ударом, да еще так, чтобы человек не умер от потери крови, невозможно; тут должен был поработать либо опытный хирург, каковой, конечно, вряд ли имелся среди солдат, либо натренировавшийся на животных мясник, что куда более походило на правду. Возможно, поверженный успел во время боя чем-то особенно разозлить своих врагов – а возможно, то было лишь очередным проявлением остроумия победителей.
Вообще-то даже человек, изувеченный столь ужасным образом, все еще сохраняет способность идти. Сам я, правда, такого не видел, но учитель рассказывал мне про казнь, особенно популярную в северных графствах: приговоренному разрезают живот, вытягивают кишки, обрезав с нижнего конца, и прибивают этим концом к столбу, а затем заставляют его ходить вокруг, постепенно наматывая их на столб. Но, как видно, удар, распоровший живот этому человеку, был так силен, что повредил позвоночник, так что он мог лишь ползти, волоча по камням свои внутренности и набивая пыль и грязь в глубь жуткой раны, протянувшейся от бока до бока.
И все-таки он полз, несмотря на адскую боль, которую ему должно было причинять каждое движение. Полз, дабы оборвать эту боль. Вероятно, если бы он просто остался лежать на месте, дожидаясь смерти, то страдал бы меньше. Впрочем, кто знает, сколько бы ему пришлось ждать. Человек, как я уже отмечал, бывает удивительно живуч в самые неподходящие для этого моменты.
И он почти дополз до меча. Ему оставалась какая-то пара ярдов.
Я бросил взгляд на Эвьет и в первый миг увидел в ее глазах не отвращение, не ужас, а – изумление. Она смотрела на его кишки и с трудом могла поверить, что в человеческом животе может поместиться такая длинная штуковина. Помню, что моя реакция, когда учитель впервые продемонстрировал мне это при анатомировании трупа, была точно такой же. Хотя на самом деле сейчас мы видели лишь треть истинной длины – отрезать от брыжейки все шесть ярдов кишечника так, чтобы жертва не умерла в процессе, не удалось бы даже самому искусному врачу или палачу…
Но уже в следующее мгновение выражение лица девочки изменилось неожиданным для меня образом. Ее взгляд осветился радостью и торжеством!
Впрочем, я тут же все понял. Я не видел лица ползущего (как и он еще не видел наших) – лишь его светлые, коротко стриженые волосы, и не мог его узнать. Но мне прежде не доводилось видеть этого человека сверху.
– Ты не ошибаешься? – тихо спросил я.
– Сейчас сам увидишь, – ответила Эвьет, недобро улыбаясь.
– Сначала я задам ему пару вопросов, – быстро сказал я. – Потом он твой.
– Хорошо, – спокойно кивнула баронесса.
Как бы тихо мы ни шушукались, ползущий услышал нас и медленно, с усилием поднял и повернул голову. Эвелина была права: на нас смотрело бледное, искаженное мукой, мокрое от пота лицо Контрени.
Как ни удивительно, но на этом лице тоже в первый момент отобразилось некое подобие радости – насколько она вообще возможна у человека в таком состоянии. Как видно, в его затуманенном болью сознании всплыли лишь обстоятельства нашего знакомства, но не нашего подозрительного исчезновения.
– Вы? – слабо произнес он. – Вы живы…
– Давно они ушли? – спросил я. – И в каком направлении?
