Эвелина убежала и через некоторое время вернулась со шкурой на плечах. Та оказалась практически цельной, с хвостом, почти достававшим до земли, когтями на лапах и даже зубами в пасти; верхняя челюсть торчала над головой Эвьет наподобие капюшона. Размеры клыков, да и вообще волка в целом, впечатляли. Не хотел бы я встретиться с таким матерым зверем, имея в своем арсенале возможность сделать лишь один быстрый выстрел (чтобы вновь натянуть тетиву арбалета, нужно крутить ворот довольно долго). А ведь с ним совладала девочка, которой тогда еще и десяти не исполнилось! Причем сумела не только убить, но и дотащить до подходящего для разделки места, и содрать шкуру, не особенно ее повредив. Даже если она прежде видела, как такое проделывает отец или брат – результат был более чем достоин уважения.
После изрядных усилий шкуру все-таки удалось утрамбовать так, что она влезла в сумку почти вся – только пустоглазая зубастая голова осталась болтаться снаружи. Покончив с этим, я принялся седлать коня, которого Эвьет тем временем критически осматривала.
– Хороший конь, – подвела она итог своей инспекции. Конь и впрямь был хорош: красавец почти исключительно вороной масти, однако с белым пятном на лбу, в белых 'чулочках' и, что придавало его облику особый стиль, со светлыми гривой и хвостом. Но главное – это был быстрый, сильный и выносливый скакун. – Как его зовут?
– Никак не зовут, – ответил я, затягивая подпругу. – Конь и конь.
– То есть как? – изумилась Эвьет. – Коней всегда как-нибудь зовут. Тем более породистых. Их, как и людей, называют сразу после рождения.
– Я не присутствовал при его рождении, – усмехнулся я. – Сказать по правде, я его нашел.
– Нашел? Коня?
– Ну да. Вместе с рыцарским седлом и сбруей. Очевидно, его прошлый хозяин был убит, не знаю уж, кем и при каких обстоятельствах… Конь, видимо, уже не первый день бродил бесхозный, истосковался по нормальному уходу и охотно подпустил меня к себе.
– Все равно. Надо было дать ему какое-нибудь имя.
– Единственный смысл имени в том, чтобы отличать объект от множества ему подобных, – наставительно изрек я. – Если бы у меня было несколько лошадей, тогда, конечно, нужно было бы дать им всем имена. А так – зачем?
Но Эвьет не прониклась этой логикой.
– Этак ты скажешь, что и мне имя не нужно, раз, кроме меня, с тобой нет других девочек! Такой хороший конь заслуживает имени. Если ты не хочешь его дать, это сделаю я.
– Это сколько угодно, – я поставил ногу в стремя и запрыгнул в седло. – Не гарантирую только, что он станет откликаться.
– Привыкнет – станет, – уверенно возразила Эвьет. – Так, как же тебя назвать? Ну… пожалуй… отныне ты будешь Верный!
– По-моему, такое имя больше подходит для собаки, – заметил я.
– Почему? Разве твой конь не был верен тебе?
– Ну, в общем-то был, с тех пор, как я его нашел. Хотя не скажу, что его верность подвергалась серьезным испытаниям. Я ведь хорошо с ним обращаюсь. Бывало, что и на собственном ужине экономил, чтобы ему овса купить – ведь это ему везти меня, а не наоборот…
– А кто сказал, что верность должна быть не благодаря, а вопреки? По-моему, самая прочная основа для верности – это как раз взаимная польза. Я ведь имела в виду не верного раба, а верного друга. Ты согласен, Верный? – и она погладила коня по черной лоснящейся морде. Тот, конечно, никак не прореагировал на свое новое имя.
– Ну ладно, – я протянул Эвелине руку, – забирайся. Да, и вот еще что – арбалет отдай пока мне.
– Это еще почему? – нахохлилась Эвьет, сделав даже шаг назад.
– Потому что девочка с боевым арбалетом выглядит, мягко говоря, необычно. Привлекает внимание. Нужно ли нам с тобой привлекать лишнее внимание и порождать слухи?
– Хм… ну вообще-то ты прав, – пришлось признать ей. Она нехотя сняла арбалет с плеча и посмотрела на него так, словно расставалась с лучшим другом. – А ты умеешь с ним обращаться? – в строгом тоне Эвьет мне даже почудился оттенок ревности.
– По правде говоря, никогда не доводилось стрелять из арбалета, – признался я. – В случае чего я сразу отдам его тебе.
– Ну ладно… – она протянула мне свое оружие, и я повесил арбалет за спину вместе с футляром для стрел, после чего помог Эвелине взобраться на круп Верного. Она уселась позади меня, взявшись за мой ремень, и мы тронулись в путь.
Желай я проследовать тем же маршрутом, каким обычно ездили из замка в город Пье, мне пришлось бы ехать вспять на юг по дороге, которая привела меня к замку, до оставшейся далеко позади развилки, но Эвьет знала более короткий путь. Вначале мы поехали влево вдоль берега озера, а затем, бросив прощальный взгляд на замок, отраженный в водном зеркале (отсюда он был хорошо виден и даже не казался безжизненным), углубились в лес, с этой стороны озера росший не так густо, как там, где мы побывали утром. Для Верного, во всяком случае, местность сложности не представляла. Несколько раз, повинуясь указаниям Эвелины, мы меняли направление, объезжая чащи и буреломы и петляя по каким-то звериным тропам, так что у меня, признаюсь, уже зародилось беспокойство относительно правильности выбранного маршрута. Однако пару часов спустя впереди забрезжил просвет, и мы выехали, наконец, на настоящую, хотя и неширокую, дорогу с глубокими колеями от тележных колес, тянувшуюся как раз в северо-западном направлении. Земля между колеями во многих местах поросла травой, и все же здесь, несомненно, ездили – реже, чем в лучшие для округи и всей Империи времена, но явно чаще, чем по заброшенной теперь дороге к замку Хогерт-Кайдерштайнов. Пока, однако, никаких путников нам не попадалось, что меня только радовало. Исполняя свое обещание, я на ходу занимался просвещением Эвьет:
– … Сердце человека, как и у других животных, кормящих детенышей молоком, состоит из четырех камер – двух желудочков и двух предсердий – и служит для перекачки крови из вен в артерии. Оно имеет около пяти дюймов в высоту и около четырех в ширину. По сути, оно представляет собой сложно устроенную мышцу с клапанами, качающую кровь, и ничего более; таким образом, все разговоры о том, что сердце-де является вместилищем чувств, суть безграмотный вздор. При повреждении сердца смерть наступает вследствие того, что организм, и в первую очередь мозг, перестает снабжаться свежей кровью – иными словами, от причины сугубо механической. Сердце, однако, отличается от прочих мышц тем, что сжимается и разжимается самостоятельно, а не по команде мозга. Поэтому сердце не останавливается, когда человек падает без сознания, и даже может продолжать биться еще некоторое время после смерти, наступившей от других причин.
– Значит, легенды о том, как кто-то вырвал сердце врага, и оно еще продолжало биться в его руке – правда?
– Такое вполне возможно.
– А ты такое видел?
– Именно такое – не доводилось, но видел, как выплескивается кровь из шеи обезглавленного. Она не льется, как из проткнутого бурдюка, а выбрасывается толчками, что доказывает, что сердце еще продолжает биться.
– Ты это видел на войне?
– Нет, наблюдал за казнями.
– Наблюдал? И часто?
– Довольно часто. В детстве – среди прочих зевак, а во взрослом возрасте уже сознательно. Мой учитель говорил, что казни – это скверная вещь, и особенно скверно, что их превращают в средство развлечения невежественной толпы, и что далеко не всегда казнимый действительно виновен и заслуживает смерти – однако, раз уж все равно не в наших силах сохранить ему жизнь, то пусть, по крайней мере, послужит науке. Наблюдение за казнями дает знания, которые нельзя получить, анатомируя холодный труп…
– 'Анатомируя'? Это как?
