знал, что обморок перешел в сон, и ей нужно восстановить силы. Пока я занимался ее раной, я действовал быстро и четко, как всегда в таких случаях, не отвлекаясь ни на какие посторонние мысли. Но теперь… теперь я вдруг почувствовал безмерное облегчение оттого, что успел. Что жизни Эвелины больше ничего не угрожает. Ну то есть ничего – это, конечно, сильно сказано, покажите мне такое место в Империи, где человеку может ничего не угрожать (разве что в могиле, припомнились мне слова Эвьет) – но, во всяком случае, от потери крови она не умрет. И это чувство совсем не походило на обычное профессиональное удовлетворение от хорошо сделанной работы, как с предыдущими моими пациентами. Пожалуй, мое облегчение было слишком уж безмерным, учитывая, что рана была простой, меры – стандартными, а помощь – своевременной. Просто снова – теперь уже не во сне, а наяву – я почувствовал, насколько меня пугает возможность ее гибели. Уже не просто сожаление о смерти достойной личности, но страх личной потери…
Нет, негоже это, совсем негоже – испытывать страх за чужую жизнь. Мне никто не нужен. Мне – никто – не нужен…
Она назвала меня другом, вспомнилось мне. Да ладно, это просто фигура речи. О какой дружбе можно говорить, если я в два с половиной раза старше ее? И, главное, после смерти учителя мне не требуются друзья. А ей? Ей, может, и требуются. Но это уже не мои проблемы, не так ли? Через несколько дней, в Нуарроте, мы расстанемся. Скорее всего – навсегда, если только когда-нибудь случайность не сведет нас вместе снова. Я так решил, и я так сделаю.
Я аккуратно положил рядом с девочкой ее арбалет. 'Арби'. До сегодняшнего дня я не знал, что у него есть имя. Возможно, она боялась, что я стану над этим смеяться, сочтя слишком наивным и детским. Однако, если верить легендам, имена своему оружию дают не только маленькие девочки, но и самые прославленные рыцари.
Помня о своем нежелании ночевать рядом с трупами, я кое-как подогнал к повозке сонных быков, запряг их и, погасив выдававший нас факел, поехал вперед – сперва по бездорожью, дабы кровь на колесах стерлась о траву, а затем все же вырулил на освещенную луной дорогу. Голова уже почти не болела – должно быть, пережитое напряжение помогло организму избавиться от яда, выбросив его вместе с потом. В этом смысле даже для Эвьет есть польза от ее кровопускания. Что это была за отрава, любопытно? Уж конечно, не продукт химической лаборатории – крестьянам такое раздобыть негде. Скорее всего – препарат какого-нибудь растения, например, сок снотворного мака.
Спать, впрочем, все равно хотелось; несколько раз я вскидывался, когда мои глаза закрывались, но в итоге так и задремал, сидя на передке – и, возможно, проспал бы до утра, если бы испуганная мысль не выбросила меня прямо из середины сна. Жгут! Его нельзя держать слишком долго. Я повернулся к Эвьет, поднял ее руку и развязал пояс. Некоторое время я наблюдал за повязкой. Кажется, все нормально, кровотечения нет. На всякий случай я все же оставил ее руку в поднятом положении, очень мягко, не пережимая сосудов, привязав к борту телеги. И еще одно важное дело, о котором я чуть было не забыл – перезарядить использованный ствол огнебоя. Покончив и с этим, я вновь удовлетворенно сомкнул глаза – как мне показалось, на несколько минут, но, когда я открыл их, утреннее солнце уже светило сквозь легкую дымку, а быки все еще шагали по дороге без всяких понуканий – впрочем, термин 'плелись' будет здесь более уместным. Им, конечно, тоже требовался отдых.
Впереди показались домики очередного села – не такого крупного, как то, где мы обедали накануне, но, кажется, все же достаточно большого, чтобы в нем остановиться (я пришел к выводу, что рассказанное Жеромом все-таки было правдой). Проехав мимо обширного кладбища и нескольких заросших бурьяном огородов с остатками разобранных на дрова домов и сараев, я, наконец, поравнялся с явно обитаемым двором; в саду худая старуха в черном (почему-то в этих краях они любят так одеваться, словно пребывают в вечном трауре по ушедшим годам) тормошила длинной палкой с рогаткой на конце ветви абрикосового дерева и подбирала падающие плоды. В более благополучные времена в зажиточных южных селах абрикос не считался за настоящий фрукт и часто шел на корм свиньям или просто гнил на земле – но теперь, как видно, селяне воздавали должное не только абрикосам, но и ежевике с живых изгородей: я заметил там одни лишь колючки, но почти ни одной черной пупырчатой ягоды.
Я окликнул старуху через изгородь и спросил, есть ли в селе трактир, где я могу остановиться с подводой и быками. Та ответила, что есть только кабак, да и тот закрыт, а остановиться можно на чьем- нибудь дворе, ну хотя бы… хотя бы… – бабка пытливо осматривала меня, явно пытаясь определить, заплачу ли я за постой или, наоборот, размахивая мечом, потребую кормить-поить меня бесплатно.
– Не волнуйся, хозяйка, насчет платы не обижу, – помог ей я.
– …хотя бы и у меня! – радостно заключила старуха и, поставив на землю таз с абрикосами, пошла отпирать ворота. Выглядели они не внушительно – несколько тощих горизонтальных жердей, скрепленных диагональными перекладинами.
– Дольф? – подала голос сзади Эвелина. – Почему я привя… а, ну да, ты же объяснял. При кровотечении надо поднять конечность, чтобы уменьшить приток крови.
– Верно, – улыбнулся я, оборачиваясь. – Как ты?
Вид у нее был, конечно, еще бледный, но уже решительный.
– Нормально. Можно мне освободить руку?
– Думаю, уже да. Только аккуратно, – я помог ей это сделать.
– Где мы?
– Какое-то село.
– Заезжайте сюда! – крикнула от ворот крестьянка, отворив обе створки.
– Мы не будем здесь есть и пить? – обеспокоенно спросила девочка.
– Если мы теперь будем видеть отравителя в каждом встречном, то скорее умрем от жажды, нежели от яда, – усмехнулся я. – Мы не ночью в глухом месте, а днем в большом селе. Едва ли здешние хозяева решатся на злодейство. А тебе сейчас, наоборот, нужно много пить и есть, чтобы восстановить силы.
– Да, пожалуй, – согласилась Эвьет. Я погнал быков в ворота и предупредил старуху, указывавшую мне дорогу к хлеву:
– Со мной девочка. Она ранена, и ей нужен полный покой.
На самом деле состояние Эвелины было, конечно, не столь тяжелым. Покой был нужен скорее мне: не хватало только нарваться тут на каких-нибудь орущих детей. Или, скажем, визгливых дочерей и невесток, выясняющих отношения между собой.
Бабка, конечно же, тут же засеменила навстречу и сунула нос в телегу. Вид Эвелины, лежащей в перепачканной кровью одежде (старуха ведь не знала, чья это кровь по большей части), произвел достойное впечатление.
– Батюшки светы! – всплеснула руками хозяйка. – Кто ж это ее так?!
– Грабители, – коротко ответил я.
– Так, может, за бабой Лизой сходить? Она кровь заговаривать умеет. А то и, – старуха деликатно понизила голос, – за попом…
Действительно, в селе имелась своя церковь, правда, человек, ошивавшийся на островерхой деревянной колокольне, едва ли имел отношение к религии. Он, очевидно, нес там вахту, высматривая, не приближается ли к селению войско или банда.
– Я сам лекарь и знаю, как ее лечить, – раздраженно ответил я. – Только мне нужна тишина.
– Да кому ж тут шуметь-то? Как Жюль-то мой помер в позапрошлом годе, царство ему небесное, одна я совсем. Дочки замужем, а сын… – она горестно вздохнула, собираясь, видимо, поведать что-то в духе 'ушел на войну, и с тех пор ни весточки', но я не собирался выслушивать ее семейные истории.
– Еще нужно горячее питье и сытная еда, – перебил я с нажимом. – Мед, сметана, масло, мясо и все такое.
– Ох, добрый господин, да где ж ее взять-то, сытную?
– Тебе виднее, где в твоем селе ее можно взять. Сходи к соседкам, скажи, пусть приносят. Я заплачу. Да хоть к попу тому же, уж он-то точно не голодает… – я остановил телегу напротив крыльца, спрыгнул на землю и протянул руку Эвелине. Та тоже слезла с подводы, продемонстрировав, что священник, действительно, может ей понадобиться разве что в качестве источника продовольствия.
– Как самочувствие? – вновь спросил я, продолжая поддерживать ее за здоровую руку.
– Голова немного кружится.
