– Это нормально. Хозяйка, показывай нашу комнату!
Комнатка оказалась небольшой и на первый взгляд выглядела чистенькой, но, стоило мне открыть окно, как косые лучи утреннего солнца сразу высветили лежащую повсюду пыль. Очевидно, здесь давно никто не жил. Две простые узкие кровати, стоявшие вдоль противоположных стен изголовьями к окну, надо полагать, некогда принадлежали ныне замужним дочерям хозяйки; для меня эти кровати были несколько коротковаты, но для Эвьет в самый раз. Придирчиво оценив чистоту принесенных старухой постелей, я все же решил, что здесь можно раздеться без особого вреда для здоровья, особенно в сочетании с моим антиклопиным порошком.
– Снимай свой окровавленный костюм и ложись, – велел я девочке, – а я пока загоню быков.
Хлев, как я и подозревал, оказался пустым, хотя некогда в этом хозяйстве были и коровы, и лошади – принюхавшись, еще можно было уловить въевшийся в старые доски запах. Впрочем, по двору гордо расхаживал белый петух, а стало быть, наверняка имелись и куры.
Старуха все околачивалась рядом, и я напомнил ей, что жду горячее питье и еду.
– И еще, – добавил я, – надо будет выстирать и зашить одежду девочки. Чем скорее, тем лучше. Что касается оплаты, то – вот тут на телеге полно всякого добра. Выбирай себе, что хочешь, – свои сумки я уже снял и забросил в комнату. – Ах да, вот этот жбан не бери. Там… испортилось, – я выплеснул на землю остатки отравленного напитка.
В тусклых глазах крестьянки вспыхнул жадный огонек, когда она перевела взгляд на тюки. Тем не менее, вид у нее был такой, словно еще какой-то вопрос остался нерешенным.
– Добрый господин… – решилась она, когда я уже шагал обратно к дому.
– Что еще?
– А вы правда лекарь?
– Правда, – я уже понял, что сейчас последует.
– А вот не знаете вы, в спине у меня, как нагибаюсь, шшолкает что-то, и ноет, ноет…
– Ладно, – вздохнул я. – Повернись спиной. Стой прямо. И смотри, недотрогу из себя не корчить! Будет больно – говори.
Я тщательно ощупал сквозь грубую ткань платья ее позвоночник. Хорошо, что старуха была такой тощей – позвоночные диски прощупывались отчетливо, хотя были старыми и стершимися.
– Теперь нагнись… ниже…
– Охх…
– Выпрямись… Так, – я обхватил ее сзади обеими руками под ребра и прижал к себе. В нос ударил кислый запах старческого пота. – Расслабься. Не бойся, я тебя держу. Теперь дыши как можно глубже. Начнет кружиться голова – не пугайся, так и надо.
На двенадцатом или тринадцатом вдохе ее голова стала клониться набок, а тело окончательно обмякло. Я прижал ее к себе сильнее и, выбрав момент, резко дернул.
– Ой!!!
– Все уже. Стой спокойно. Ну что, не ноет больше?
Старуха некоторое время недоверчиво прислушивалась к собственным ощущениям.
– Не-ет, – счастливо протянула она наконец. – Ой, спасибо вам, добрый господин, век за вас бога…
– Это мне без надобности, – оборвал ее я, – а вот питье и еду давай поскорее, только смотри, посуду сперва вымой как следует! И костюм чтоб аккуратно зашит был. Чтоб в нем перед самим графом предстать было не стыдно. Если сама не умеешь, найди, кто тут у вас умеет…
– Все сделаю, добрый господин… все будет…
Через несколько минут после того, как я вернулся в комнату, старуха принесла крынку с нагретым молоком (как видно, у кого-то в селе коровы все же уцелели), горшочек с медом и несколько больших ломтей свежего хлеба; затем она выпорхнула, прихватив костюм Эвелины, и почти сразу же вернулась снова, но на сей раз в руке у нее был окровавленный нож. Признаться, я вздрогнул, и рука дернулась к оружию. Но, оказывается, нож был предъявлен как доказательство, что нам уже зарезана курица, и осталось лишь дождаться, пока она приготовится.
Едва мы с Эвьет вновь остались одни, баронесса, конечно же, попыталась получить от меня обещанные объяснения насчет произошедшего ночью, но я приложил палец к губам и указал на дверь. Хотя я и полагал, что достаточно загрузил старуху по хозяйству, чтобы она не могла подслушивать, однако у меня не было желания каждые две минуты проверять, так ли это. Сняв куртку и сапоги, я завалился на свою кровать, полный решимости ближайшие часы посвятить беззаботному отдыху.
– Вообще я не люблю болеть, – заметила Эвелина, ставя опустошенную кружку на столик (за которым, вероятно, некогда дочери хозяйки занимались рукоделием). – Но иногда, если недолго и ничего не болит, это даже неплохо. Лежишь себе, ничего не делаешь, а все вокруг о тебе заботятся, – она улыбнулась.
– Мы можем отдыхать на деревенских харчах несколько дней, – предложил я. – Барахла, которое мы унаследовали от Жерома и Магды, хватит для расплаты с местными.
– Это необходимо? – спросила Эвьет, глядя на свою перевязанную руку.
– С медицинской точки зрения – нет, – признал я. – Конечно, руку тебе в ближайшее время лучше держать в покое, но это можно делать и на телеге.
– Тогда, – вздохнула девочка, – не стоит мешкать зря. Раз уж мы едем в Нуаррот – мы едем в Нуаррот.
Почему я предложил ей это? Только ли потому, что и впрямь устал мотаться туда-сюда, никогда не зная утром, где придется лечь вечером? Или еще и потому, что хотел оттянуть неизбежное расставание?
– Еще два-три дня, во всяком случае, подождать стоит, – сказал я, и это была чистая правда. – В пути может случиться всякое, и лучше, чтобы ты уже могла пользоваться арбалетом, – тот, как обычно, лежал на кровати рядом с хозяйкой; и хотя арбалет – не лук, и его тетива натягивается воротом, все же определенного напряжения мышц это требует. – Пока тебе еще рано, может снова открыться кровотечение.
Эвьет согласилась, и следующую пару часов мы провели, болтая о пустяках. Затем старуха принесла нам две плошки горячего капустного супа (и даже со сметаной) и обещанную печеную курицу. Наевшись, я с сомнением покосился на дверь – не нравилось мне, что на ней не было ни крючка, ни задвижки – но все же решил, что в этом доме, особенно после оказанной хозяйке медицинской помощи, нам не грозит опасность, и позволил послеобеденной сонливости взять над собой верх.
Проснулся я бодрым и в хорошем расположении духа. В окне все еще сиял день, хотя солнце уже уползло на другую сторону дома. Эвьет спала, повернувшись на левый бок, лицом в мою сторону, и улыбалась во сне. Хорошо, что ее не мучают кошмары из прошлого. Меня, помнится, призраки былого терзали и в ее возрасте, и даже в более старшем. Чаще всего снилось, что вся жизнь в доме учителя оказалась сном, и я должен возвращаться к 'мастеру' и получать побои за все время своего отсутствия (странно, но во сне две эти мысли – что прошло уже несколько лет и что на самом деле ничего не было – прекрасно уживались друг с другом); в первое время, просыпаясь от этого кошмара, я до синяков щипал себя, чтобы точно убедиться, где сон, а где реальность…
Я надел сапоги и, потягиваясь, вышел на крыльцо. Однако так и замер с задранными над головой руками, увидев, кто меня там поджидает.
Весь двор был полон старухами. Их было там, наверное, не меньше трех десятков. В своих черных платьях и платках они напоминали стаю ворон, приземлившуюся на поле. Высокие и тощие, оплетенные сеткой сухих морщин, и низенькие кубышки с одутловатыми лицами и отвисшими до пупа грудями (совсем толстых, впрочем, не было, что неудивительно); древние и сгорбленные, опирающиеся на палки, и помоложе, еще неполных пятидесяти (впрочем, стройные и среди них попадались редко); некоторые были просто вылитые ведьмы – беззубые, крючконосые, с волосатыми бородавками и отвислыми губами. Я подумал, почему ни старые лошади, ни старые собаки, ни другие доживающие свой век животные, пусть даже облезлые и мосластые, все равно не выглядят настолько отталкивающе, как старые люди? Причем если в облике старого мужчины еще может проступать некое благородное изящество, то женщины в старости почему-то все до единой превращаются в гарпий.
Кстати, интересно – а где местные старики?
– Эт-то еще что за… – пробормотал я, а морщинистые лица отовсюду уже оборачивались в мою сторону, и вся орава, не исключая и самых древних (и откуда только сила взялась?), торопясь и отпихивая друг
