Егор долго не решался написать Фене. Жег стыд, чувство вины перед той, которую всегда оставлял один на один с бедой.
Торшин колебался целых два месяца. Но когда понял, что до воли остаются считанные месяцы, насмелился. И, выбрав самую глухую ночь, сел за письмо.
«Здравствуй, Феня! Не надо серчать на меня больше, чем я наказан за свое. Знаю, поделом. А потому не жалуюсь. Хотя тошнее, чем мне, навряд ли кому приходится нынче. Тебе досталось несравненно больше и труднее. Это без слов понимаю. О! Если б мог я вернуть прошлое, родной мой человек, как дорожил бы каждым мигом самого лучшего на земле — семейного счастья! Но ты не простишь меня. И дети, мои дети, не назовут меня отцом. Я сам виноват и отнял, украл у себя единственное, чем был богат и счастлив, — свою семью, не уберег.
Все горести и муки, что перенес за прожитые годы, ничто в сравнении с этой потерей. Я виноват перед вами, перед памятью отца, перед матерью и братьями. От меня отвернулись все, даже смерть. Но ведь я люблю вас! Все эти годы я ни на минуту не забывал о вас. Случившееся — жуткая ошибка, сломавшая жизнь!
Фенюшка! Единственная радость моя и жизнь, мне скоро на волю. Я не вправе рассчитывать на взаимность. Но, если можешь, если сохранилась в душе хоть капля тепла ко мне, черкни, как ты, дети? Я очень буду ждать этой весточки».
Каждый раз, когда кто-либо из лесорубов возвращался из села, Егор высовывал из кустов обросшее густой щетиной лицо и спрашивал:
— А мне письмо есть?
— Пишут! — отвечали мужики хором, сочувствуя человеку.
Торшин впадал в депрессию. И снова оживал, когда кто-то опять собирался за почтой.
В этот раз он проспал возвращение Никитина. А тот, подойдя к нему, гаркнул над ухом, чуть ли не оглушив мужика:
— Егор! Медведи всю палатку обоссали, а ты все спишь, воспользовался дождем? А ну, на мослы становись! Да танцуй! Письмо тебе пришло! — Он крутил конвертом перед носом.
Торшин смотрел на письмо, как голодный на хлеб, боясь дышать. Нервы сдали. Не выдержали напряжения в последние секунды, и вместо того, чтобы протянуть руку, он свалился на колени и град слез залил лицо.
— Дай, — еле вырвалось охрипшее.
Он долго вставал, ноги подкашивались, петляли. Он хотел уйти в глушь, но ноги не пошли дальше ближайшего пенька.
Он глянул на письмо, обратный адрес. Сердце готово было выскочить от волнения:
«Здравствуй, Егор! Письмо твое мы получили. Читали всей семьей. Рады, что ты жив и здоров. Это — главное. Так считаем мы все. А нас нынче много. Коль просил, пропишу по порядку
Славик закончил строительный институт. Работает в совхозе. Ведет строительство школы. Он женат. Его жена — врач-педиатр. Работает в нашем совхозе, в больнице, какую строил Славик. У них уже двое детей. Сын и дочь. Наши с тобою, Егор, внуки.
Рая тоже в совхозе. Экономист. Заочно заканчивает институт. Она тоже замужем. За нашим новым механиком. Зятя зовут Юркой. У них дочка родилась недавно.
Алешка школу в этом году заканчивает. Военным хочет стать. Но уже девушку имеет. Свою, совхозную. Она ему не даст с пути сбиться и уйти от земли, от дома и семьи. Ее руки куда как крепче моих. Я-то скоро на пенсию пойду. Буду при внуках. Может, они счастливее нас с тобою окажутся…»
Егор читал, глотая слезы, а на другой день послал телеграмму:
«Простите. Возьмите меня к себе».
А через три дня получил короткий ответ из дома:
«Возвращайся. В деды…»
Глава 11. ХУДОЖНИК
Володька Прохоренко появился у Никитина ранним утром. Оглядевшись по сторонам, понял, что мужики здесь живут в палатке, и двинулся к ней напролом.
Лесорубы спали, никого не ожидая. Да оно и понятно. Заявку на людей Никитин не успел подать. И недавно говорил Кокорину, что с кадрами у него — порядок, полная обойма.
Но так было на днях. А вчера получивший из дома телеграмму Торшин всю ночь не спал. Никак не мог утра дождаться. И все порывался, пусть пешком, не глядя на ночь, скорее появиться в Якутске и, сев на самолет, вернуться домой. Он всю ночь ворочался, покуда на него не заругались со всех сторон.
Свой рюкзак он собрал в минуту и повесил на гвоздь у двери.
Егор боялся всяких случайностей. Он уже высчитал, что на получение документов и расчета у него уйдет не более двух дней. О бригаде, людях он уже не думал. Душою оторвался и простился с мужиками. Промучавшись всю ночь, Егор заснул лишь под утро.
Проснулся оттого, что кто-то дергал его, теребил за плечо. Во сне он видел, как сероглазый мальчуган, щербатый и вихрастый, требует рассказать сказку. Про лес и про зиму… Мальчонка был очень похож на Алешку, младшего сына. Таким он запомнил его.
«Не балуй!» — просил Егор. И проснулся оттого, что рука настырно тормошила его.
— Где бригадир? — услышал он над самым ухом. И вмиг проснулся. Вскочил.
Володька Прохоренко стоял перед ним, переминаясь с ноги на ногу.
— Ты на чем приехал? — удивился Торшин и добавил: — Ты кто? Зачем тебе Федька?
— Да вот прислали к вам. Работать. На катере попутно подкинули.
Никитин, услыхав такое сквозь сон, мигом проснулся. Думал сам с Торшиным заявку в Якутск передать. Тут же повезло.
Владимир передал Никитину короткую записку Кокорина:
«Возьми мужика. Постарайся сыскать ему дело. Если не получится, отправишь на нижний склад к плотогонам. Мне сообщи…»
Володьку тут же определили на место Торшина. Едва Николай усадил Егора в лодку, чтобы отвезти в село, Прохоренко уже пошел в тайгу следом за бригадой.
Егор оглянулся на берег. В последний раз увидел порыжелый от дождей верх палатки, дым из трубы печурки. Одинокую фигуру Фелисады, махавшую вслед рукой.
С мужиками Егор простился коротко. На берегу каждого обнял.
Володька никогда в жизни не держал в руках топор, пилу. И не имел представления о физической работе в тайге. Об этом он враз сказал Никитину, считая, что будет лучше, если бригадир откажется от него сразу, а не назначит унизительный испытательный срок.
Федор, выслушав Володьку, усмехнулся и ответил:
— Мужиками не становятся, ими рождаются. Лесорубами — наоборот. Поверь, первое — труднее…
Едва придя на участок, Федор закрепил Володьку за Прошкой и шепнул — не перегружать, не изматывать новичка. Пусть привыкает постепенно. «Не сломай его. Чтоб не сбежал», — попросил Никитин. И Прохор, понятливо кивнув кикиморьей башкой, согласился с доводами бригадира без возражений.
Володька Прохоренко был художником-дизайнером. И никогда до нынешнего дня в такой глуши не бывал. Прошке стоило лишь глянуть на новичка, чтобы определить его суть. И, сморщив рожу в старушечью фигу, он напустил на себя важный вид и приказал Прохоренко визгливым голосом:
— Чего яйцы сушишь? Этим после работы займешься! Теперь шуруй шустрее. Вот сюда! — указал на полянку-пятачок.
Едва новичок шагнул на нее, за спиной, гудя и скрипя на все голоса, повалилась спиленная ель, обдав Володьку запахом хвои, брызгами игл.
Новичок невольно попятился.
— Стой! Мать твою блохи ели! Куда тебя волокет, ступа безмозглая! — вцепился в него Прошка. И в
