— Памятники — дело скульпторов!
— А плакаты? А разве не ты указывал, куда памятник ставить? Вон у нас одного с зоны увозили. Уже на волю. Он как увидел того Ленина, как обложил его, и все на том. Тем же «воронком» вернули в обрат. Вот я и говорю: нашли, где памятник поставить. Там — другое надо! Зэкам памятник сделать. Тем, кто не вернулись. Но только не родился тот художник, — вздохнул Прошка и, умолкнув, уставился в огонь костра. Он даже не видел, как, торопясь, с него делали набросок.
Володька рисовал увлеченно. Впрочем, иначе не умел. Ведь рисовать он любил с самого детства. Перенял это умение от бабки и матери, известных на всю Полтавщину вышивальщиц и кружевниц.
Володька рос, словно в сказке. Его всегда окружала красота. Тонкая, изящная, тихая и светлая, как улыбка ребенка. Ею дорожили, ее совершенствовали и берегли.
Даже дом семьи Прохоренко был особым. С кружевными ставнями, со стенами, рисованными под мрамор, с тесовыми воротами, украшенными вырезанными из дерева листьями папоротника. С крыльцом, будто сотканным из кружев. Даже скворечник на старой яблоне был сделан под теремок. На каждой двери — особые ручки. То голова льва, то оленьи рожки, то под клубнику вырезанная. В доме все пропахло рукоделием.
Дед и отец были резчиками по дереву. Никто в семье не сидел без дела. И Володька с малых лет знал, что жизнь это работа. Именно потому, несмотря на все лихие времена, семья Прохоренко никогда не знала нужды и голода. Но и отдыха не было.
Володька никогда не видел в доме пьянок, громких застолий, не слышал брани, не видел слез на лицах домашних.
Мальчишка, едва научившись понимать, осваивал все, что умели домашние. Он покрыл цветами деревянное ведро, в котором носили воду.
Отец и дед остались довольны его работой.
А мальчишка вдруг пристрастился к рисованию. Вначале — птиц. Особо любил изображать их в полете. Голубей и аистов. Ими изрисовал все стены коридора. Отец подправлял поначалу. Бабка подсказывала, учила мать. Ненавязчиво и мягко прививалось чувство меры.
Особый уклад семьи или застенчивая мечтательность уберегли мальчишку от шумных ровесников, с которыми не нашел, да и не искал общего языка. Он сторонился их забав, игр. Он не знал, о чем с ними говорить, и избегал их дружбы, сторонился одноклассников.
У него не было к ним претензий. И в классе Владимир Прохоренко считался самым тихим, спокойным мальчишкой.
Лишь однажды, уже в десятом классе, возникло недоразумение.
Вызвала преподаватель истории Володьку дополнить с места по теме ответ одноклассницы. Мальчишка быстро сунул в парту лист бумаги, встал, краснея. Он не слушал, он рисовал. Увлекся. Учительница подошла. Вытащила спрятанный лист бумаги. И… увидела свой портрет.
После уроков она вызвала его в учительскую. И там, один на один, попросила считаться с нею как с преподавателем…
Портрет она попросила на память. И хранила его долгие годы.
Изо всех предметов Володька любил лишь рисование. Для него не стоял вопрос, кем быть. Ответ предопределила сама судьба.
И учительница истории, придя в дом Прохоренко, отобрала понравившиеся ей рисунки Володи. Их оказалось чересчур много. И устроила в школе выставку его работ. Пригласили на нее профессионалов, разбирающихся в изобразительном искусстве. Те сразу оценили талант мальчишки. И едва тот закончил школу, как его без вступительных экзаменов взяли в институт.
Володька усмехнулся, вспоминая свою первую практику: вместе с однокурсниками отправили его на уборку картошки в село.
Володька работал вместе со всеми и пошел на ужин в деревенскую столовую, разместившуюся в неуклюжей большой избе — темнолицей, кособокой.
С порога услышал смех парней. Не понял, что их развеселило. Подошел ближе. Увидел надписи над каждым столиком: «Яйца в соль — не макать!»
Ребята, читая этот опус, хохотали до слез. Лишь через час дошел смысл написанного, вызвавший смех посетителей, до рыхлого повара. Он сконфуженно скрылся на кухне. А когда пришел в себя, узнал, откуда посетители, и попросил помочь с оформлением столовой. Никто, кроме Вовки, не изъявил желания.
Повар сам договорился с председателем колхоза, и Прохоренко, как пошутили преподаватели, отправили на практику.
Повар кормил посетителей на воздухе. Зал был отдан в полное распоряжение Володьки. Тот времени не считал. Работал день и ночь. Две недели не покидал столовую. И никому из однокурсников не разрешал взглянуть на то, что получалось. Молчал и повар, и подсобницы. Только уборщица, старая, седая бабка, взглянув однажды, вышла потрясенная.
— Ему не хибары, — дворцы расписывать надо! — выдохнула на пороге.
Прохоренко волновался в последний день перед открытием зала. Как отнесутся к его работе, как воспримут ее и оценят не только колхозники, но и свои ребята, преподаватели?
Они не поверили своим глазам. Зал столовой словно вырос вверх и вширь. Куда девалось чувство придавленности? Не стало казенных панелей темно-зеленого цвета. Исчезла густо-синяя филенка. Нарядные, но строгие колонны по углам поднялись к потолку и создали впечатление неограниченного пространства, легкости, воздушности зала. Изящные зеркала на стенах до неузнаваемости изменили помещение. Сложная роспись потолка поражала воображение. Он был расписан под купол — светлый, устремленный ввысь.
На потолке уже не мотались грязные, засиженные мухами лампочки. Проводка была спрятана. Лишь над столиками горели небольшие светильники-фонарики.
В зале была заменена мебель. На каждом столике — маленькие букеты осенних цветов в скромных низких вазах. Плетеные стулья не раздражали, они словно ставили окончательную точку в оформлении зала.
— Да ты великолепный дизайнер, — не скрыли своего восприятия преподаватели, согласившись, что эту практическую работу надо учесть при зачете.
Володька тогда получил хорошие деньги и приглашение оформить в колхозе детский сад, клуб, школу.
— Золотые руки у тебя! Вот такого бы нам в колхоз, — вздохнул председатель, понимая, что никогда ни один художник, да еще молодой парень, не останется жить в глухой деревне.
Володька уже открыл рот, чтобы отказаться, но в это время увидел девушку. Она не вошла, она впорхнула в правление колхоза.
Володька не мог оторвать от нее взгляда. Такой красивой не видел никогда. Ему она показалась сотканной из синевы неба и солнечных лучей.
Прохоренко онемел. Он не слушал председателя, мечтавшего заполучить парня на следующее лето. Он смотрел на ту, что появилась здесь и отняла его сердце.
Председатель, заметив, обрадовался, представил:
— Моя дочь! Аленка! Тоже в городе учится. На агронома. Первый курс! Но ничего! Свой специалист будет! Доморощенный! Она на врача хотела учиться! Но колхозу агроном нужен! Переубедили! Тоже приехала помогать родному хозяйству! — говорил человек и, подтолкнув дочь к Володьке, потребовал: — Познакомься!
Володька был вне себя от радости. Он держал ее ладонь в своей руке и никак не хотел отпускать.
Аленка засмущалась. Впервые вот так открыто ей без слов сказал о своих чувствах человек. Да еще в присутствии отца…
— Это он столовую сделал! Видала? Настоящая палата лордов! Ну, утру нынче нос нашим соседям! Они на ногах не устоят. У них новый коровник, инкубатор! А у меня — столовая-дворец! — мечтал председатель, как наивный ребенок.
— Так это вы? — изумилась Аленка и уже не выдергивала руку из его ладони.
Они незаметно разговорились.
