ЭПИЛОГ
Сегодня из бригады уходил Петрович. Навсегда.
Мужчины по этому случаю не убежали в тайгу чуть свет. Не кашляли, не гремели сапогами, разговаривали шепотом, тихим, как голос спящей тайги. Никто не хотел тревожить Ованеса. Пусть выспится в эту ночь, среди мужиков, чувствуя себя мужчиной. Дедом, оно хоть и почетно, но нерадостно. В дедах еще надоест быть. Сегодня он еще лесоруб, работяга. Такое не всякому по силам. И шепчутся мужики, выходя из палатки: «Пусть поспит, подождет работа, этого надо проводить с почестями».
Загрустил Никитин у стола. Вздыхал тяжело, будто с родным человеком расставался. Да оно и понятно, Петровича никем не заменить. Он был отцом и другом, старшим братом, самым нужным человеком на деляне. Все умел, все знал, всех любил, каждому помогал. Из разношерстной толпы сколотил не просто бригаду — семью создал. И когда все наладилось, притерлось, заработало на едином дыхании — без сбоев и срывов, он уходит.
И дело не в возрасте, не в потере сил или ослабшем здоровье. Нет!
К нему неделю назад приехал Клим. Совсем взрослый. Раздавшийся ввысь и вширь, он спрыгнул с катера поздним вечером. Поймал рюкзак, брошенный с борта, и напомнил мотористу, чтобы тот не забыл заехать сюда утром и забрать его.
Лесорубы, успев поужинать, пили чай. Кто где, как обычно. Петрович вмиг забеспокоился, заслышав гудок катера, хотя не знал, что едет Клим. Его голос он признал сразу. И, просветлев лицом, разулыбавшись, заспешил, заторопился к берегу.
Какой там чай… Разве им согреешь сердце? К нему приехали! «Значит, помнил, нужен, значит, не впустую жил», — торопился Ованес, задевая за коряги и пеньки ослабшими от радости ногами.
Клим поднимался вверх легко, быстро, прыжками. Петрович радовался, глядя на него.
— Здравствуй! — сдавил Клим в объятьях. И почувствовал, как согнулась спина, сдали мышцы, как одолели человека годы и горести. — Не помешал? Привет, мужики! — поздоровался Клим со всеми. И, сбросив рюкзак, кивнул Фелисаде: — Разберитесь с ним. Там на всех…
Скинув рубашку, сел у костра рядом с Петровичем. И сказал тихо, только ему:
— Я — за тобой, отец…
Ованес не поверил в услышанное. Не просто взрослым — мужчиной стал Клим. Вон какой большой и сильный. И, внимательнее вглядевшись, заметил легкую седину на висках.
Не прошло бесследно время и для его мальчишки… Сколько ж лет в разлуке прошло? Да разве сочтешь время, оставившее отметины на самом сердце?
— За мной?
— Конечно, отец! Через неделю я ухожу в плаванье. В загранку. Я теперь механиком на большом судне работаю. На торговом. Уходим к берегам Греции. На берегу редко буду. А дома — хозяин нужен. Кто ж, как не ты, отец?
— Что ж ты, меня вместо сторожа определить хочешь? — обиделся Петрович и добавил: — Я отвык от одиночества. Да и тут покуда не помеха. Чего караулить, над чем хозяйничать в твоей однокомнатной? Здесь у меня, погляди, какие владения — вся тайга! — указал он на лес.
— Да нет! Ради того и говорить бы не стоило. Не в сторожа — в отцы, в деды тебя прошу, — покраснел Клим.
— В деды? А дитя твое?
— Наш, отец! Наш пострел! И такой шустрый, на тебя похож. Не веришь? Ему всего полгода, а у него на шее точно такая же родинка, как у тебя! И глаза! Я своим глазам не верил! Вот посмотришь! Может, ты и был мой родной отец?
— Как назвал внука?
— Ванькой! Ну не успел с тобою посоветоваться! Не обижайся!
— Мария? Помирился с нею?
— Э-э нет, отец! С нею все кончено. Я не возвращаюсь на круги своя. Не по мне латать порвавшееся. Да и прошло, отболело и забылось.
— Когда же ты женился второй раз? Кто она? Чего ж не сообщил? — упрекнул Петрович.
— Прости, отец! Так получилось, что свадьбы не было, — нагнул Клим голову.
Только теперь заметил Петрович, что мужики давно ушли в палатку, оставив их наедине.
— Сфулиганил? — запоздало пожурил Клима.
Тот отвел взгляд, кивнул головой.
— Мы на плавбазе были. Консервами загружались. А тут она… Сезонница. Студентка, приехала на путину. Хотела заработать. Ну, а мне она приглянулась. Не сразу, но поверила. Пришла в каюту ко мне… Ну, не смотри так строго. Мужик же я, в конце концов. Кто Думал, что все вот так получится? Встречался с нею месяц. Потом она уехала домой. Адрес дала. Я вспомнил через полгода. Черкнул. Она и сообщила, что в декретном ходит. И ребенок этот — наш с нею! Не поверил я! Сам понимаешь, после Машки есть основания в каждой сомневаться. И перестал писать. Сделал вид, что не получал от нее ответа. И все тут. Как вдруг снится мне моя бабка. Та, о какой я тебе многое рассказывал. Вроде в каюту она пришла. Села ко мне рядом и говорит: «Когда ты, паскудник, сердце свое испоганить успел? Тебя, чужого, подзаборного, усыновили и своим назвали. От смерти и голода спасли. Ты от родного отрекаешься! Как басурман! Негоже так, Климка! Забирай жену с ребенком в дом к себе! Иначе, помни, не станет тебе в жизни радостей. Столько свету не увидишь, сколько горя познаешь. Не моги мальчонку сиротить!» А сама пальцем мне грозит. И все ругается. Я ее и спроси, мол, мой ли тот ребенок, родной ли мне? Бабка мне по макушке треснула. Да как крикнет: «Кто ж тебе чужих навяжет? Своего сумей прокормить и вырастить! Езжай за ними. Нынче он родится! Вместе с солнцем на свет появится! Ты его отец!» Сказала она все это и исчезла. А я проснулся, макушка болит, где бабка ударила. И сон, слово в слово, вбила в память. Отпросился я на работе и поехал за своими. В Рязань. Моя уже родила сына. В тот самый день, когда бабка сказала. В шесть пятнадцать утра. Врач сказала, что появился на свет вместе с солнцем. Значит, счастливым должен быть.
— А чего же сразу не сказал про внука? — нахмурился Ованес.
— Не враз мне их отдали. Родители ее попридержали, чтобы ребенок хоть чуть-чуть окреп. Чтобы дорогу лучше перенес. Неделю назад они приехали. Чуть огляделись, я к тебе. Мне — в рейс скоро! А дому без мужика нельзя! — сказал Клим, как когда-то в детстве.
— Мужик нынче из меня неважный. Отвык от всего. Все на попечении Фелисады жил. Самостоятельно только то и помню, как чай заварить.
— Ты подсказывай. Остальное сами сумеем. Будь с нами. Нельзя пацану без мужиков расти. Не откажи.
— Пойми, Клим, в однокомнатной мне с вами — несподручно будет. Тесно.
— Я в пароходстве пятый год работаю. Нас в новые дома переселяют. Всех судоводителей. Я заявление подал на расширение жилья. И тебя вписал. Дают трехкомнатную. Через месяц переедем.
— С Марией не видишься?
— Нет. Слышал о ней, что замуж вышла. Но вскоре разошлась. А потом по рукам покатилась. Может, сплетни. Не интересовался сам. Хватило с меня. Видел как-то тетю Валю. Постарела. Седая, как луна. Все время по больницам, по врачам. Жалко женщину. И все ж свое она получила. Как всякий слабый человек, старость в одиночестве доживать станет. Нет у нее родни. Никого. И нас потеряла…
— О ней не будем! — отмахнулся Петрович. И спросил: — А не получится у нас с тобою, как тогда? С Марией? Теперь уже трудно будет мне пристанище сыскать и жизнь себе наладить. Годы мои не те. Да и ходить по чужим углам совестно, как пропащему…
— Да нет, отец! Меня жизнь уже не раз потерла в ежовых рукавицах. И за ту мою вину перед тобой не раз я поплатился. Вспоминать тяжко. Если б можно было все вернуть, да с нынешней башкой!.. Прости меня, — глянул Клим в глаза виновато. И добавил, как когда-то в детстве: — Обоссысь, кто не понимает! Ну не могу я без тебя! Поехали! Домой тебе пора! Внук ждет!
Петрович позвал Никитина из палатки. Тот уже понял, зачем понадобился. Тяжело топая, вышел.
