Дед взял стакан в трясущуюся руку, облизнулся и рукавом вытер губы.
— А за что хош, за то и пей, — сказал мордастый в чёрной фуражке. — Можешь за тех, кто командовал ротами, кто замерзал на снегу. Выпей за родину, выпей за Сталина! А можешь за дам. Мужчины пьют стоя, женщины до дна. Вон, за неё пей, за женскую особь. Красивая, ведь, стерва, и, наверное, ласковая. Выпью и ею закушу. Как сказал Андрей Синявский, был такой поэт:
— Чего ты её «особью» обзываешь, — обиделся за Наташку дед. — Извинись, не то я пить не буду.
— Да ладно, дед, не пыли! Я старый солдат, с меня взятки гладки. В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань. Будь здорова, моя черноброва! Извини дурака.
— Ну, за что пьём? — спросил дед, глядя на стакан с любовью.
— А хрен его знает! Пей, пей, увидишь чертей! Перед смертью выпей, русс Иван, за победу немецкого оружия!
Дед, сделав вид, что обиделся, чуть-чуть отставил стакан:
— Благодарствую за угощение, я не пьющий.
— Ну да, знаем мы вашего брата, непьющий он. Не хочешь пить за победу немецкого оружия? Выпей за свою погибель! — мордастый зевнул. — Сейчас этот старый козёл скажет: я выпью за свою погибель и избавление от мук. А потом начнётся вся эта кино-мудянка: после первого стакана не закусываю, я и после второго стакана не привык закусывать. Знаем вас, русских алкашей, лишь бы языком молоть. Пей, давай, шут гороховый! Не пьющий он. Насмотрелись тут синематографа!
— За то, чтобы все, — сказал дед и хлестанул стакан.
— Лихо, Вася! — цокнул языком мордастый. Вынул из разбитой витрины банку «Кильки в томате», вскрыл железным ногтем, подпихнул деду. Согнулся и поднял с пола упавший батон, стряхнул с него рукавом битое стекло. Отломил кусок и протянул старику. — Закуси, дед, не побрезгуй нашим угощением. Макай хлебушек, не стесняйся! И не фиг выпендриваться, без закуски пить, ещё кондрашка хватит, ну тебя в жопу.
Тот мотнул головой:
— После первой не закусываю.
Мордастый покачал головой:
— Блин, маразм крепчал! По второй?
— Давай.
Мордастый взял бутылку и произнёс, наливая:
— Наполним стаканы и хряпнем их разом, да здравствуют музы, да здравствует разум! Пупкин Александр Семёнович, наше всё.
Дед крякнул и выпил.
— Закуси, дед, — сказал мордастый. — Не откажи себе в удовольствии.
Дед опять мотнул головой:
— Я и после второго стакана не закусываю.
— Вот ты пень упёртый!
— А сам-то не пьёшь! — сказал дед, глаза его масляно блестели. — Только льёшь.
Мордастый пожал плечами, мол, какие проблемы? Налил стакан, залпом его ахнул, не поморщившись, и тут же, догоняя деда, налил и выпил второй. Бутылка закончилась. Солдат снова влез прилавок, взял следующую, откупорил и, протянув мордастому, вернулся к двери. Мордастый быстро соорудил новый миллион евро и пока дед прятал деньги за пазуху, загорелся устроить соревнование — кто кого перепьёт?
— Что, дед, слабо? Как маршал Сталин с товарищем Черчиллем в одна тысяча сорок втором году, а?
Дед азартно потёр руки:
— Давай, фашист! Я за Виссарионовича пасть порву, отвечаю!
Мордастый, не поморщившись, выдул глотком пол-бутылки.
— Рюмочка-каток, покатися мне в роток! — перекрестился дед и поднял стакан. Но Наташка отняла его у деда и пристыдила мордастого:
— Ему хватит. Как вам не стыдно, спаиваете старого человека.
— Молчи, тётка! — ответил тот, разомлев от водки. — Распылю в момент.
Дед Вася, осмелев после двух стаканов водки, ка-ак грохнет кулачком по прилавку:
— Да ты кто такой? Раскомандовался тут, зас-ранец! Шпана! Распылю, да распылю! Как с женщиной разговариваешь, с-сукин сын! С будущей матерью солдата? Смирно стоять! Руки по швам!
Мордастый глянул на деда с некоторым интересом, после чего взял в руку жезл, и, словно взвешивая его на вытянутой ладони, сказал с сожалением:
— Сам виноват, Вася, никто дурака не неволил. Попала вожжа под хвост. Что ни боров, то норов. У всякого праздника да не без безобразника.
А деда понесло. Пошел на мордастого грудью.
— Сам ты дурак, фашист проклятый! Мы таких, как ты, в восемьсот двенадцатом били, а в сорок пятом до Берлина дошли! Били, бьём и будем вас бить, говнюков!
Мордастый зевнул, потеряв к деду интерес. Даже не смотрел в его сторону, словно бы того и не было. А дед уже задирался, сжимал кулачки, кричал:
— Пойдем, вырубим, козлина!
Дикий Зэпп, с полным безразличием на лице, навёл на него стальной жезл, нажал на что-то и дед моментально испарился, словно его и не было.
— Дедушка! — только и успела вскрикнуть Наташка.
— Хрен тебе, а не дедушка, — мордастый повернулся к Наташке. — Как говорится, sik transit gloria mundi. Что означает, короче: так проходит слава земных дедушек. Эй, Лили Марлен, налей-ка мне ещё! Помянем старичка-дурачка, зальём горе верёвочкой.
Наташка была в оцепенении. Всё то, что она видела, напоминало кошмарный сон. То, что происходило на её глазах, не укладывалось в голове, казалось чем-то неестественным, ненастоящим, каким-то театральным действом. Сейчас этот в чёрном хлопнет в ладоши, крикнет «оп!» и дед, как в цирковом представлении, возникнет где-нибудь на стеллажах под потолком в костюме Санта Клауса. Но гость и в ладоши не хлопал и «оп!» не говорил.
— Эй, матка! Курка, яйка, водка! — повторил своё приказание на ломанном русском. — Оглохла, что ли? Не жалей этого дурака. Чего жалеть пьянчужку? Таких, как он, на каждом километре. Опьяневший человек утрачивает разумный контроль над самим собой. Не тот пьян, что двое ведут, третий ноги расставляет, а тот пьян, кто лежит, не дышит, собака рыло лижет, а он слышит, да не может сказать: цыц!
Глянул на Наташку с интересом:
— Эй, Лили Марлен!
Сам ты, дурак, Марлен! — подумала Наташка, а мордастый вдруг и говорит:
— А это ты зря. Лучшая солдатская песня всех времён и народов.
И запел во весь голос, раскачиваясь на табурете:
