Стемнин увидел его за несколько секунд до приземления. Неподвижное пятно на снегу метрах в семидесяти. Рядом колыхался, бился о снег куцый лоскут шелка. Срывая на бегу лямки, Стемнин бежал по полю, проваливаясь по колено в снег. Николай лежал на боку, судорожно сжимая пальцами стропу. Очевидно, основной парашют не раскрылся, он падал на запаске.
— Николай! Коля! Ну чего ты, скажи что-нибудь! Слышишь?
Стемнин хотел было встряхнуть тело, но сообразил, что могут быть переломы и встряска дела не улучшит. Он осторожно отнял маску от обветренного лица. Николай дышал прерывисто, с трудом.
Снег, вихры мертвого сухостоя, перелесок в полукилометре. Ни домов, ни дороги поблизости. Как звонить на аэродром? Как связаться с самолетом? Стемнин был знаком и с летчиком, и с техниками, и с другими инструкторами, и с девчонками, укладывавшими парашюты, но не знал ни одного телефонного номера. Сняв перчатку, он потыкал пальцами по кнопкам. Паша? Гоша? Мама? Нет, будет долго и с лишними объяснениями. Чумелин, вот кто нужен. К счастью, мерцающая лесенка на экране показывала: слабенький сигнал есть. Набирая номер, Стемнин молил телефон: лови же, лови!
— Слушаю, Илья Константинович.
— Тимур Вадимович! Можете говорить? У нас ЧП.
Он коротко прокричал, что произошло, Чумелин так же коротко ответил:
— Не выключай телефон. Через пару минут запеленгуем, определим твои координаты. Найдем контакты в Крятово, они прибудут побыстрей. Если человек транспортабелен, дождетесь спасателей на аэродроме. Разговаривай с ним все время. От твоих слов зависит много… Да сам не замерзни. Все, отбой.
Далекий шум трассы, тело постанывающего инструктора, накрытое для тепла шелком. Сколько времени прошло? Полчаса? Час? Полтора? Стемнин подпрыгивал вокруг лежащего как шаман, не замечая каменеющих пальцев, раскаленной морозом дужки очков, и непрерывно говорил. Он рассказал Николаю, который, вероятней всего, его не слышал, про Оксану, про увольнение из института, про письма и Валентина, про струнный квартет, про Варю и Вику. Стемнин пропускал подробности событий, имена, нарушал последовательность. Но все, что он говорил, — были мысли, которые он никому ни разу не передавал, обвинения, оправдания, словом, беспощадный суд над самим собой, пристрастный и все же справедливый. Он кричал, шептал, спешил.
— Это ведь мне нужно было разбиться, не тебе. Но знаешь, ты только, пожалуйста, живи, выздоравливай, я больше прыгать не буду. Вообще больше никого никогда не подведу. Тебе сейчас плохо, а я вообще мертвый, как вот эта трава, даже еще мертвей, потому что чувствую себя мертвым. Коля, ты дыши, ты оживешь — и я оживу. Мы оба выберемся, ты меня всему научил, не только тогда, но и сейчас. А она, бог с ней. Она не виновата. Не надо было доказывать, что я умею управлять чужими чувствами. Это мне наказание, по заслугам.
Губы плохо его слушались, но он верил, что, пока говорит, жизнь Николая не прервется. Глупая мысль, но она давала жизнь и ему. И вдруг, на середине фразы, не узнавая собственного сиплого крика, он заголосил трем темным фигуркам, показавшимся на краю поля: «Сюда! Э-ге-гей! Мы здесь!»
Это были люди с крятовского аэродрома: два техника и инструктор Женя. Оказывается, в километре от поля проходила бетонка, где они и оставили микроавтобус. Стонущего Николая бережно подняли на одеяле и вчетвером понесли к дороге.
— Значит, запаска у него сработала все же. Не сработала бы — сами понимаете. Трындец.
В машине было тепло, пальцы Стемнина ломило.
— Кто им парашюты укладывал?
— Девчонки, как водится, но…
— Гнать их всех, на пушечный выстрел не подпускать.
— Коля сам укладывал утром. У него был новый.
— Как его в автобусе везти? Не растрясем?
— А что ж, на снегу оставить? Ты вон, смотри, сам чуть не околел. Жень, налей ему.
Стемнина заставили выпить спирт из крышки от термоса. К общей радости присутствующих, он закашлялся.
— Странно все же… Такой опытный мастер.
Веки Николая вдруг задрожали, раскрылись, и зрачки напряженно вцепились в лицо Стемнина. Инструктор промычал что-то, дернулась рука. Потом глаза снова закрылись.
— Ниче-ниче, Колян, сейчас тебя в госпиталь, там мигом подштопают, и думать забудешь, — ласково забормотал один из техников, осторожно погладив лежащего по куртке. — У, епт, да он мокрый.
— Ну так что ж, — возразил второй. — Ты бы тоже наделал, даже без прыжка, я прав?
— Не …зди. Хорошо, что сейчас, а не в поле.
Внутри Стемнина кто-то кричал: «Не хочу! Не надо!» — унижение беспомощностью казалось страшней боли. В комнате наливался полумрак, прожигаемый двумя сигаретными огоньками.
— Чёй-то водкой пахнет, никто не слышит?
— С какой радости?
— С такой радости, идиот, что ты весь спирт на Колю пролил. Или, конечно, возможен вариант, что он мочится водкой.
Лицо Николая вдруг исказилось попыткой улыбки.
— Быстро гасите сигареты, ослы! — завопил Женя. — Мало ему разбиться, вы его еще поджарить хотите?
Свистя длинными лопастями и взбивая жемчужную поземку, на поле сел московский вертолет — наверняка Чумелин пустил в ход свои связи. Заспиртованного Николая положили на носилки вместе с парашютом. Взяли и Стемнина. Перед тем как на лицо инструктора положили кислородную маску, Николай, глядя на бывшего преподавателя, еле слышно пробормотал:
— Спасибо… за слова…
— Бредит, — констатировал пожилой санитар. — Уже хорошо. Витя, мы готовы. Давай в пятнадцатую.
— А запах какой знакомый!
— Продегустируй. Молодой человек, подвиньтесь, сейчас укольчик сообразим.
Вертолет качнулся и оторвался от земли. Поплыли внизу синеющие поля, крыши дач и деревень, дороги, снег серый, белый, никотиновый придорожный. Смена картин напоминала ледоход на бескрайней печальной реке. Наконец в вечерней дали заслезилась долина мигающих огней. Уже нельзя было разглядеть лица лежащего Николая, когда, слегка присев на левый полоз, вертолет приземлился на площадке пятнадцатой городской больницы. Суета, фигуры санитаров с каталкой, светло-серые стены приемного покоя.
Стемнин долго сидел на обитой коричневым ледерином скамье. Время от времени дверь распахивалась, с улицы являлись озабоченные люди, иногда тарахтели колесики каталок, слышались причитания, потом опять делалось тихо. Шаркали тапки пожилой нянечки, которую невозможно было уже ничем не удивить, не расстроить, не обрадовать.
Наконец он не выдержал и пошел к стеклянному окошку. За продырявленным стеклом сидела молодая женщина и записывала что-то в журнал под неутихающие звонки трех телефонов. Дождавшись, когда она допишет и закончит очередной разговор, Стемнин постучал в окошко и сказал, что сопровождает Николая Янавичюса, доставленного на вертолете, и очень беспокоится о его состоянии.
— Вы кто, родственник? — спросила женщина, подняв на него усталые глаза (он подумал, что глаза у женщины раза в два старше ее самой).
— Нет, я — ученик.
Взгляд женщины слегка помолодел от недоумения. Она больше ни о чем не спросила, сняла трубку одного из телефонов.
— Врач сказал, позвоночник цел. Два ребра повреждены, трещина в правом предплечье. Видимо, болевой шок. Но жизни ничто не угрожает, внутренние органы целы. Конечно, будут еще анализы… Сотрясения мозга нет. Просил не сообщать матери. Пока в хирургическом отделении. Часы приема — вон там, на стенде.
Стемнин благодарил женщину сквозь исцарапанное сотнями страхов стекло так, словно спасли
