именно его жизнь. Дорогу домой он не помнил.
Впервые за три месяца Стемнин спал глубоким сном и в этой глубине рождался заново. Он не слышал и не мог знать, что этой ночью мучительная эпоха сползает, соскальзывает с души и тяжелой парчой беззвучно падает в темное прошлое. Проснувшись, он долго лежал на диване и оглядывал комнату. Уютно тикал будильник, зимний свет гладил шероховатости потолка, дерево стеллажей пело теплотой. Потягиваясь, Стемнин прислушивался к забытой радости выспавшегося человека, переполненного любопытством ко всему, что есть, было и будет.
9
Ранний подъем, утренние погони, аэродром в снегах, страх перед прыжком и очищающий восторг полета — испытав за восемь часов столько, сколько иной не испытает за десять лет, компания оказалась наконец в придорожном трактире где-то между Чеховой и Подольском. В огромной русской печи потрескивал огонь, пахло живицей, мятой и пирогами. На стене горницы в золотой раме, напоминавшей построенные в каре маршальские погоны, висела картина: на фоне плакучих берез, желтых полей с кочками стогов и нескольких белокаменных церквей, кучно обросших золотыми маковками, гордо выступала русокосая красавица без платья, без лифчика и трусов. Проще говоря, абсолютно голая блондинка со скромными и добрыми глазами. Очевидно, художник стремился воплотить прекрасное единство природы и духовности. Однако Максим Поляков, глядя на картину со своего места во главе стола, все ждал, когда из нарисованных церквей высыплют многочисленные прихожане, возмущенные такой беззастенчивостью в непосредственной близости от святых мест, начнут тыкать в скромную голую блондинку пальцами, вилами и дрекольем.
Все было готово для торжественного обеда, но не по-ресторанному, а по-домашнему, по-деревенски. После всех пережитых приключений компания стала другой. За все годы встреч, праздников, споров, поездок они не были так близки, как в день развода Поляковых. Густое тепло, звуки печного огня, полосатые половики, застилавшие горницу, мурлыкающая сибирским котом мягкая музыка — законная, заслуженная награда за испытания. И стол, разумеется. Из всех наград стол был самой щедрой. Сияющий жаром огромный самовар, глиняные кувшины в ледяной испарине, капуста белая, капуста красная, капуста с клюквой и яблоками, огурчики, засоленные с хреном и дубовым листом, ветчина, нежная, как песня без слов в исполнении хора мальчиков «Весна», пышущие молодецким румянцем расстегаи, кулебяки, пироги, изукрашенные по краю запеченным орнаментом, загорелая от розового пламени индейка, картошка, щедро посыпанная душистым укропом. И сытый, избалованный гость не устоял бы, воспрял аппетитом, что уж говорить об одиннадцати изголодавшихся, переволновавшихся друзьях, только что прибывших с мороза. И понеслось. Взлетали бокалы — за Галю с Максимом, за то, чтобы песня не кончалась, за дружбу. Сегодняшний день вспоминали, точно быль из далекого прошлого.
Официанты, одетые почему-то на гуцульский манер, в куцых жилетках, кургузых штанах с узорчатыми галунами и в войлочных высоких шапках, сновали с ловкой незаметностью.
Внезапно тихие полоски проезжающих за окном звуков пересекла истерическая сирена. Во дворе захлопали двери машин, дом задрожал от тяжелых шагов. Удар — дверь нараспашку, и с клубами морозного пара в горницу к пирующим ворвались полтора десятка мужчин в омоновской форме — с автоматами, с криками, с матом и топотом. Во главе бойцов, от которых сразу стемнело в горнице, были двое: сержант Климов и его щекастый товарищ. Мрачное торжество искажало их лица. Звякнула опрокинутая рюмка, и в зале установилась тишина.
— Всем оставаться на местах. Руки на стол!
— Слышали? На стол, быстро! Я сказал!
— Вы все задержаны.
К окаменевшим Максиму и Гале шагнули четверо, и через несколько секунд оба были скованы одной парой наручников, причем Галя успела подумать, что слова «наручники» и «обручальный» состоят в ближайшем родстве. Что же до Полякова, то он сразу понял, что наручники ему жмут, передавливают сосуды и решил было попросить заменить на какой-нибудь размер побольше, но вовремя спохватился.
Тут стройно, как по команде, стена бойцов отступила от стола. Щелкнули предохранители, и сразу за щелчком замаршировали по горнице аккорды громкой музыки, а омоновцы замычали хором: «М-м-м-м-м, у, м-м-м-м-м». Сидевшие за столом в ужасе переглянулись. Когда музыка вошла в раж, сержант Климов подскочил, распахнул руки, как бы пытаясь обнять все мыслящее человечество и неожиданно чистым тенором запел:
Вторя, заголосил и щекастый напарник:
И только когда грозные бойцы слаженно грянули: «Не счесть разлук во вселенной этой», суть происходящего дошла до всех. Разулыбались, перевели дыхание. Кто-то потянулся к тарелке за огурчиком. И только Максим, Борис и Геннадий глядели на патрульных артистов с прежним недоверием, вспоминая подробности утреннего рейда.
На последнем куплете обручальные наручники были торжественно сняты, виновникам вручили официальные бумаги в роскошных папках. Прочим раздавали золотые медали (оказавшиеся на поверку шоколадными) «За дружбу домами I степени». Наконец с топотом, лязганьем и нежнейшими улыбками артисты-омоновцы отбыли. После того как стихли последние отголоски сирены, в тишине раздался задумчивый голос Бориса:
— А красиво теперь милиция разводит…
Глава двенадцатая
ДЕПАРТАМЕНТ ПИСЕМ
МАРТ
1
К вечеру подморозило, и все же чувствовалось, что заморозки — весенние. Слюдяная сетка тонкого льда трещала под ногами. Воды под ней не было. Стемнин и Звонарев не спеша тянулись по Малому Галерному в сторону метро.
— Смотрю я на нашего бешеного Валентина, — заговорил Паша, — и вот какой образ крутится. Дома у нас телевизор стоит на тумбе такой черно-серой, помнишь?
— И что, Веденцов — такая вот черно-серая тумба?
— Сам ты тумба. Раз в полгода Лина, моя законная жена, как ты, наверное, помнишь, заставляет
