— Я умираю…
Он услышал легкий шорох, почувствовал теплое дыхание на щеке.
— Я так боялась, что вы уйдете. Что с вами? Вам дурно?
— Это вы? — слабо сказал Михайлов, вглядываясь в ее лицо.
— Ну да, да. Кто же еще? — она слегка закинула голову, тихо засмеялась и протянула ему руку.
Он крепко сжал ее теплую маленькую ладонь.
— Это вы…
— Слушайте, — ее губы сморщились как будто от сдержанного смеха. — Вы думали, что я… Нет, вы меня не знаете. Разве я могу? Ведь я веселая. Я так люблю жизнь, я как кошка. Я еще вчера знала, когда веронал покупала, что не отравлюсь. Еще в аптеке… А вам нарочно не сказала. Из злости. Ведь я мучилась, так пусть и другой хоть немножко…
— Я так боялся за вас. Я…
Она заглянула ему в глаза.
— Не сердитесь. Я ночью на вас из окна смотрела. Вы вот так стояли, — она подняла плечи и засунула руки в карманы, — ужасно грустный и милый. Мне вас очень жалко стало. Право…
Она помолчала минуту.
— А теперь идемте.
— Куда?
— Кофе пить.
— Кофе? — растерянно переспросил он.
— Ну да. С круасанами. А там посмотрим…
Елисейские поля[73]
Было двенадцать часов. Высокое розовое солнце стояло над Марселем. Около входов в портовые рестораны толпились посетители, изучающие меню. Пахло морскими ежами. Рослая женщина с копной черных волос ловко открывала устрицы, прищелкивая языком, и бросала раковины под ноги прохожим. Дальше завтракали за столами, прямо на мостовой. Среди толчеи, трубя, медленно двигались автомобили. На синих тихих волнах качались яхты и лодки. Чайки с криком кружились над ними.
Аня остановилась, глядя на море, — в этих кабаках пьянствовали и влюблялись, в это синее море уплывали открыватели новых стран, авантюристы, пираты…
Она вдохнула соленый, тревожный воздух.
Открыватели новых стран, авантюристы, пираты… Она чувствовала себя сродни им, такой же, как они…
«Ехать, ехать! Завтра же».
— Аня, что так долго? Я уже начала беспокоиться. И бифштекс совсем сгорел.
— Ну и пусть.
Аня бросила на стул пальто и шляпу и прошла в столовую.
— Мама, я завтра еду в Париж.
— В Париж! Ты шутишь?
— Ах, не спорь, пожалуйста. Я все равно поеду.
Елизавета Сергеевна растерянно смотрела на дочь.
— Ничего не понимаю. Зачем?
— Ты никогда ничего не понимаешь, мама. Андрей женится на Люське через месяц. Я утром получила от нее письмо.
— Ну и?..
— Я не хочу, чтобы он женился. Не хочу. Люська будет жить барыней, а я здесь мучиться в мастерской? Нет!
— Ты хочешь расстроить чужое счастье?
— Какое мне дело до чужого счастья! Я тоже хочу жить.
Елизавета Львовна вытерла глаза.
— Ах, Аня… И где же ты там остановишься?
— У тети Кати. Она меня еще в прошлом году приглашала.
Аня укладывала чемодан. Вошел отец. В руках у него была газета. Он сказал деланно-спокойно:
— Говорят, ты завтра в Париж?
— Да, папа.
— Что же… Самостоятельность — это хорошо. Хвалю.
Она подняла голову.
— Не всем же выжидать без конца. Так всю жизнь прождешь.
— Правильно, правильно. Сам знаю, что нерешителен. Да отчего и не прокатиться, раз деньги есть.
— Я сама заработала, у тебя не просила.
— Вот-вот… Я это и говорю…
— Папа, перестань. Дай хоть последний вечер…
Александр Павлович развернул газету.
— Прости, прости. Я молчу. Только знаешь… Я всегда говорил твоей матери, когда в Турции нам плохо было: «Подожди, вырастет Аня, наше утешение». Вот и дождались…
Аня заперла чемодан на ключ и встала.
— Может быть, папа, ты и был хорошим адмиралом, но характер у тебя тяжелый…
Аня надела шляпу с длинными лентами на затылке, похожую на шапочку шотландских стрелков, и застегнула пальто. Наконец-то!..
— Будь осторожна… В Париже такое движение… Дай я тебя еще раз перекрещу… И проводить не могу — заказчица сейчас придет на примерку.
Александр Павлович поднял чемодан:
— И очень хорошо, что не можешь. Дальние проводы — лишние слезы. А чего плакать, кажется? Сама едешь, никто не гонит.
Он широко распахнул дверь на лестницу.
— До свиданья, мамочка. — Аня обняла мать. — Да не плачь, ты ведь меня не хоронишь.
Елизавета Львовна постаралась улыбнуться.
— Будь счастлива, Анечка, будь счастлива…
Слава Богу. Из дома выбрались.
…Вокзал. Бесконечная белая лестница. Как будто нарочно, назло — чтобы опоздать на поезд. Перед кассой очередь. Какой-то марокканец никак не может объяснить, куда ему билет. Все как будто нарочно, назло…
Наконец Аня в вагоне. Чемодан на полке, билет за перчаткой. Слава Богу, теперь все.
Александр Павлович стоит перед окном.
— Удобно устроилась?
— Да, да. Спасибо, папа.
— Слушай, Аня… — лицо его дергается. Таким, совсем таким Аня видела его только раз — когда к нему пришли с обыском матросы. — Аня, Аня, не уезжай, прошу тебя…
Его вставная челюсть прыгает. Он с шумом закрывает рот, как собака, ловящая мух.
