Он взял ее за руку.
— Розина, — сказал он. — Неужели ты не можешь не принимать их? Быть только со мной?
Она опустила подведенные ресницы.
— Я не могу.
— Но ведь ты обещала мне.
— Я обещала только так, для виду, чтобы ты перестал дуться. Нет, я не могу.
— Но почему? Я дам тебе много денег.
Она покачала головой.
— Они все вместе дадут мне больше.
— Нет. Я буду давать тебе четыреста франков в месяц.
— Четыреста франков?
Это была огромная сумма, и Розина задумалась, сдвинув брови.
— И все-таки я не могу. Я не могу не принимать их. Они обидятся, они рассердятся.
Она снова покачала головой.
— Нет, даже за четыреста франков я не могу.
— Но чего же тебе бояться? Я защищу тебя.
Она гордо выпрямилась.
— Я не нуждаюсь в защите. И вы чужой, а они свои, я выросла среди них. Они всегда были добры ко мне. Я не могу их так обидеть.
— Что же тогда делать?
— Ничего сделать нельзя. Все так и будет продолжаться, пока я не состарюсь и не подурнею. Но это еще очень далеко, и к тому времени у меня будет много денег. Ведь я откладываю.
Таубе снова увидел черную, гладкую стену. Только разбить голову.
— Значит, все так и будет продолжаться?
— Да, так и будет. Пока я не состарюсь, или умру, или, — она неожиданно рассмеялась веселым, визгливым смехом, — или если кто-нибудь захочет жениться на мне.
— Жениться на тебе? — повторил он.
— Ну да, да. А почему бы и нет? — она дрожала от смеха, даже красная ленточка запрыгала на ее шее. — Вдруг кто-нибудь захочет жениться на мне. Тогда я отвешу всем низкий поклон, устраивайтесь, как хотите. Прощайте и больше не рассчитывайте на меня.
Таубе порывисто вздохнул.
И вдруг перед его глазами в черной, гладкой стене показалась светлая щель. Совсем узкая. В нее нельзя было пролезть. Но все-таки это щель.
— Розина, — сказал он хрипло. — Розина, хочешь быть моей женой?
Она забила в ладоши.
— Хочу ли я? Конечно, хочу. Кто же не хочет быть баронессой?
Она поднялась на носки, закинула голову назад — и высокомерно раздула ноздри.
— Баронесса Таубе, — крикнула она, захлебываясь от смеха.
Он взял ее за плечо. Он был очень бледен.
— Нет, я серьезно спрашиваю тебя. Хочешь быть моей женой?
Она взглянула ему в глаза и вдруг тоже побледнела.
— Серьезно? — почти с испугом прошептала она.
Он кивнул.
— Да.
— Вашей женой? Вы хотите, чтобы я стала вашей женой?
Ее бледное лицо вдруг отяжелело. Молодость, лукавство и прелесть исчезли с него; сквозь тонкие черты Розины проступило чье-то грубое, простое и честное лицо. Лицо матери или бабушки Розины. Лицо нормандской крестьянки.
— Я буду вам верной женой, — сказала Розина огрубевшим от волнения голосом, так, как, должно быть, говорили и мать ее и бабушка. Она подняла руку перед распятием. — Клянусь Спасителем, я буду вам верной женой.
Почтальон вышел на площадь, сел на свой велосипед и уехал. Покупательница разочарованно отвернулась от окна.
— Видите, уехал. А вы говорили.
Mademoiselle Марьяж поймала ее за угол платка.
— Подождите. Он уехал, но неизвестно еще, что там.
И она дрожащим пальцем показала на дом Розины. Покупательница пожала плечами.
Неизвестно? Очень даже известно. Отпустите мне сахар. Мне некогда в окна глядеть.
Покупательница заторопилась, как будто стыдясь своего любопытства.
— Меня ждут мои дети и мой муж.
Это уже была шпилька mademoiselle Марьяж. У mademoiselle Марьяж не было ни детей, ни мужа[103]. Она могла глядеть в окна.
Но mademoiselle Марьяж не обиделась, она даже не слышала слов покупательницы.
— Возьмите сахар на полке справа в углу, — сказала она, не отрываясь от окна.
Покупательница положила деньги на прилавок.
— До свидания. А все-таки вы напрасно уходите. Я вам говорю…
Ключ щелкнул в замке, звонок громко задребезжал и умолк.
Mademoiselle Марьяж осталась одна. Она ближе придвинулась к окну и стала ждать.
Все было тихо в белом домике. Но она не верила этой притворной тишине. Она знала, она видела. Да, она ясно видела сквозь стену низкую, светлую комнату, широкую смятую постель. Розина в разорванной рубашке лежала на желтом вязаном одеяле. Рука ее тяжело свешивалась с постели, колени были судорожно подтянуты. Она лежала на спине, голова ее была откинута. Из широкой раны на шее текла кровь. Кровь стекала на белые простыни, на одеяло, на чистый пол. Русский стоял на коленях около кровати и, плача, целовал мертвые босые ноги Розины. Руки его были в крови.
Глаза mademoiselle Марьяж восторженно закатились под лоб.
— Как страшно, как страшно, — восторженно прошептала она.
И вдруг дверь домика отворилась и в сад вышел Таубе. Он был совсем белый. Глаза его дико блестели.
«Совсем белый, как жестянка из-под карамели», — мелькнуло в голове mademoiselle Марьяж. Никогда еще она не видела такого бледного, такого ужасного лица. Он шел, покачиваясь, неуверенно ставя длинные ноги, втянув голову в плечи. Так, как должен идти убийца. Именно так.
Mademoiselle Марьяж тихо ахнула и прижалась в угол, чтобы он не видел ее. Так страшен он был, так страшен был убийца.
Уже не было сомнения. Уже не могло быть сомнения.
— Убийца, — задыхаясь прошептала она.
Он прошел перед самой лавкой. Mademoiselle Марьяж прижалась лицом к холодному стеклу. Холод стекла вместе с ужасом проник в ее кровь, пробежал по венам, и в теле стало пусто и холодно. Холод и ужас докатились до сердца. И сердце почти перестало биться. Она смотрела на убийцу и не могла ни шевельнуться, ни крикнуть. Сердце почти не билось. И нельзя было закрыть глаза, чтобы не видеть белого лица, страшного лица убийцы.
Но в домике напротив вдруг с треском отворилось окно, и Розина высунулась в него.
— До завтра, — крикнула она весело и помахала рукой.
Таубе обернулся и, не останавливаясь, молча снял шляпу.
«Что же это?» — Mademoiselle Марьяж, не понимая, смотрела
то на него, то на нее.
Потом встала, сильно толкнув табурет.
