то, что его мать нашивала на наши тусклые майки одинаковые буквы «Т». Что скрывалось за этим знаком, никто точно не знал. Может быть, гремевшее тогда на весь Союз «Торпедо» — команда Стрельцова и Воронина, а может быть, заурядный «Трактор». А может быть, ро- мантически-возвышенное «Товарищ». Ведь мы были друзьями-товарищами. Ходили вместе, обнявшись за плечи, вместе воровали черешню в соседнем саду и даже вместе влюблялись. Была одна такая девчонка, в которую мы все вместе влюбились, толком не понимая, что это такое.
Наш двор…
У каждого, наверное, есть свой такой двор. Двор детства. Мой двор мне тогда казался огромным букетом цветов. Его дурманящий аромат въелся мне в память настолько, что иногда я явственно чувствую его и теперь.
Вечерами, когда солнце скрывалось за домами, жильцы выходили из подъездов с ведрами поливать грядки. Это было чем-то вроде ритуала. Своеобразная почетная обязанность. Нет, каждый имел право и не поливать отведенную ему территорию, но никто, никогда этим правом не воспользовался. Было неудобно перед соседями. Многие вещи в той жизни никогда так и не произошли из-за этого святого чувства.
Итак, соседи с ведрами и лейками метались по двору от крана к грядкам, а мы, не остывшие после очередного футбольного матча, подносили «боеприпасы», разламываясь пополам от тяжести двух ведер. Мощно била струя воды в дно ведра, гремели пустые лейки, и вечерняя прохлада вытесняла остатки липкого зноя за металлическую калитку и ворота. Это было праздником. Казалось, все только и ждут шести часов, чтобы высыпать во двор. А когда становилось совсем темно, на скамейку усаживались двое с аккордеоном и гитарой и пели, как по радио. Жильцы открывали окна под переборы гитары, выходили на балконы слушать трофейный аккордеон. Вечера были длинными и тихими.
Телевизоров у нас тогда не было. Ни одного.
Потом мы шли в школу. С огромными букетами цветов, с маленькими двориками в руках. Кололась щетинистая форма, колотилось сердце, как во время футбола, и портфель был тяжелым, как полное ведро воды. Мы старались не отставать от взрослых мальчишек, уже забывших, что пять лет назад они шли в школу в первый раз точно с такими же букетами.
Постепенно мы вырастали из формы. Я перестал гонять на переменах в футбол, стал писать глупые записки одноклассницам, в общем, повзрослел. Мир изменился. Теперь в каждой квартире был телевизор. Теперь никто не выходил с аккордеоном и гитарой по вечерам, а в окна выглядывали лишь в тех случаях, когда кто-то кричал, что опять под его балконом поставили машину. Или когда хоронили кого-нибудь. Кого- нибудь из тех, кто поливал цветы.
А раньше в нашем доме никто не умирал.
В девятом классе я сделал свою первую электрогитару. Вырезал сапожным ножом из куска пенопласта. Гитара была очень похожа на настоящую, если смотреть на нее издали и в фас. Но в профиль, то есть сбоку, она больше напоминала лук. Спортивный лук. Только с шестью жилами тетивы вместо одной. Такой автоматический шестизарядный лук.
Играть на этой гитаре не было никакой возможности. Струны врезались в пальцы, как бритвенное лезвие. Но мы играли. Одноклассницы смотрели на нас и слушали хриплые звуки, вырывающиеся из свежеокрашенных серебряной краской «колокольчиков» так, будто это были не мы, а четверо музыкантов из Ливерпуля. И теперь уже не я им, а они мне писали глупые записки.
Мы летели на гребне докатившейся до нас волны, грохотавшего где-то далеко урагана по имени битло- мания. Мы пытались отпустить волосы, но родители и учителя безжалостно стригли их, не обращая вни- мания на наши желания. Мы выпиливали гитары, а они ломались, не выдерживая напряжения натянутых струн. Нам запрещали, а мы продолжали петь по- английски:
«Close yore eyes and I'll kiss you…»
«Закрой свои глаза, и я поцелую тебя…»
Мы пели это на всех школьных вечерах. Гремела ударная установка, собранная из пионерских барабанов, дрожали стекла от рыка рояльных струн, накрученных на некое подобие штыковой лопаты. Учителя и завучи были в шоке, учащиеся старших и средних классов — в восторге.
А потом вдруг все закончилось.
Чихали тарелки духового оркестра, когда нам выдавали аттестаты, плакали мама и сестра в полупустом зале клуба железнодорожников, грустно улыбался усаженный в президиум весь педагогический коллектив во главе с директором школы. Мы стали взрослыми и целовали дождливым утром выпускной ночи одноклассниц в губы.
Закрой свои глаза…
Я поцелую тебя и почувствую капли дождя на твоей щеке…
Школа осталась позади. Мы разбредались по домам, ступая босыми ногами в теплые лужи. Впереди была столбовая дорога жизни. Дождь в дорогу — хорошая примета.
Я двигался прямо. Когда закончился асфальт школы — открылись дубовые двери медицинского института. Меня ждали там. Еще в школе я выступал за их команду на различных первенствах по борьбе. Был «подставным». Я побеждал. Награждали меня, значит, награждали институт. Получалось, что я имел непосредственное отношение к нему. Числился студентом или санитаром. Или что-то вроде этого. И вообще, по словам тренера, в «классике» передо мной открывалась широченная магистраль. В переводе на обычный язык у меня, как у борца классического стиля, были перспективы на будущее. Я резко подворачивал бедро, хорошо «мостил» и мгновенно проходил в корпус.
Подавал надежды.
Мои врачебные перспективы были весьма туманными. Я с трудом узнавал бедренную кость, не мог вспомнить название шейных позвонков и долго выговаривал латинские слова. Даже самые короткие. Но в институте мне нравилось. Я ездил на соревнования, когда у всех была сессия, пропускал занятия, потому что был на сборах и сидел в президиуме вместе с ректором на чествованиях институтских команд. Еще я пел на курсовых вечерах; получал повышенную стипендию и…
Еще была Люда.
Мы столкнулись с ней в дверях аудитории. Я искал преподавателя, чтобы отдать освобождение — ехал на очередные сборы.
- Я преподаватель.
- Вы?
- А что в этом удивительного?
Ничего. Просто в моем представлении преподаватель должен был быть занудливо-худым, с длинным носом, в очках и мужского рода. Я не сказал ей об этом.
- Когда вернетесь, найдете меня и ответите, — сказала она.
— За все?
Она улыбнулась. Волосы сзади собраны в пучок. От этого видны ее широкие скулы и огромные глаза. Кажется, светлые. Нет, я не помню цвета ее глаз. Грустные, когда я уходил, счастливые, когда мы были вдвоем.
- Я обязательно вас найду!
Был какой-то очередной концерт. Я защищал честь своего курса. Пел что-то патриотическое в очень непатриотической обработке. Она стояла за кулисами, следила за тем, чтобы все было по программе.
- Вы еще и поете?
- Мой талант многогранен! Посадите в танк, я и танк поведу!
- А как насчет мышц спины? Вы когда-нибудь выучите их название?
- Когда-нибудь, если вы мне поможете…
Люда всегда хотела, чтобы я еще и хорошо учился, но мне было некогда.
- Мне стыдно за тебя! Ты совсем не знаешь мышц спины! Как будешь отвечать на экзамене?
- Очень просто… Резко подверну бедро, пройду в корпус… В общем, что-нибудь придумаю. В крайнем случае, спою.
Она всегда ждала меня у дверей аудитории, и когда я выходил, видел ее фигуру, исчезающую в конце коридора.
