шубейке? Не видали? У нее батька в дороге помер…» — «Многие померли в дороге», — вздыхая, отвечали ему.
Егор шел, упорно повторяя вопрос. Люди смотрели на него по-разному: одни с любопытством, другие безразлично, третьи с улыбкой. И никто не знал о спрашиваемой дивчине. Иные сердобольные бабы сочувственно вздыхали, спрашивая: «Она тебе родная, хлопец?» Он утвердительно кивал головой.
— А фамилия ей какая будет? — спросил громко, на весь барак, мужик в рваном зипуне. — Фамилия требовается, чтобы, значит, честь по чести.
— Фамилия?.. Фамилии вот не знаю, — сказал растерявшийся Егор.
— Глядите на него, — искренне удивляясь, показал на Егора вопрошавший. — Говорит, девка ему родня, а фамилии не знает!..
В бараке послышался смех. Рядом сочувственно вздохнули. Егору сделалось невесело от этого смеха.
Девушку он нашел в темном углу, заплетенном пыльной домовой паутиной. Она сидела на узелке и, притулившись к щелястой стене барака, дремала. Ветер с залива со свистом проникал в щели и завивал в колечки выбившуюся из-под платка прядку русых волос.
Егор присел прямо на земляной пол, перевел дух, будто все это время безостановочно поднимался на высокую гору. Сердце неукротимо колотилось в груди, словно хотело вырваться на волю.
Девушка почувствовала кого-то рядом, открыла глаза, беспокойно оглядела Егора.
— Пойдем отсюда, — как давней знакомой сказал он и взял ряднинный узелок с вещичками. Другой рукой он коснулся ее теплой после сна руки.
Девушка напугалась, вырвала руку.
— Я тебя искал, — улыбнулся Егор. — Все скрозь прошел. Спрашивал. Говорят: а как имя ей? А я и не знаю. Тебя как звать-то?
— Ганной, — ответила девушка, смягчившись. — Тебе чего от меня надо? Пришел зачем?
В голосе ее слышалась тревога.
— Боязно за тебя. Пропадешь одна…
Накануне вечером Егор рассказал о девушке Прохору. Отцу он побоялся поведать свои сердечные тайны. А дед умел терпеливо слушать и не сердился понапрасну, как бывало это с отцом. Прохор слушал Егора и думал: давно ли, кажется, сын Степан привел в дом жену, которую засватал в деревне Шкотово, разоренной в ту пору разбойным нападением хунхузов? И вот уже и внук загляделся на девичью красу. «Значит, полная выслуга лет тебе вышла, Прохор Федорович», — вздохнул старик, жалея о невозвратимых годах. Прохор вспомнил свою Ксеньюшку, и как она тоже приехала морем, и как он счастливо, но недолго жил с ней под этой старой теперь крышей, и увидел в Егоре себя, свою былую молодость, любовь свою незабываемую, и сказал решительно: «Веди сюда. Пропадет по чужим людям…»
Ганнушка украдкой взглянула на Егора и что-то обнадеживающее, спокойное, чистое уследила в его лице, в словах, в крепких руках. Она верила ему, хотя и не знала его. Он подавал ей руку, спасая от беды. А разве может обидеть человек бескорыстно выручивший тебя в лихую минуту? С бьющимся от волнения сердцем с радостным и тревожным предчувствием чего-то очень хорошего и светлого она вручила ему свою сиротскую судьбу.
Егор уводил Ганнушку из грязного барака, переполненного взбаламученными людьми, покинувшими родные, насиженные места, и радостно было ему и грустно. Радость исходила от встречи с девушкой. Грусть — оттого, что не в силах он увести отсюда всех этих людей. И он с мальчишеской мечтательностью уже подымал каким-то неизвестным, сильным словом изголодавшихся крестьян и их безропотных жен и вел их в просторные, светлые дома, где не дует в щели ветер, а в большие окна смотрит веселое солнце…
А солнце уже начинало свой утренний бег, и надо было спешить на работу.
Вершина Орлиного Гнезда пылала в солнечном огне. Почерневшая от дождей и туманов сторожевая будка казалась в этом огне накаленной докрасна. Дубки роняли прошлогоднюю листву, уступая место родившимся молодым листьям. Внизу виднелась бухта и пароход, на котором приехала Ганнушка. Мачты его были красными в лучах восходящего солнца.
— Ой, лихо-лишенько! — вздыхала Ганнушка, посматривая на сопки, морскую неизмеримую даль и рыжеватую клочкастую овчину тумана, которую зябко натянули еще с ночи сопки Русского острова и теперь постепенно сбрасывали, открывая навстречу солнцу изумрудную листву островных рощ. Все было здесь непривычно против родных мест, не таким, как на далекой Украине, а потому чужим и неласковым. И только шедший рядом парубок с озабоченным лицом казался ей единственно близким и понятным. «Вот послала судьба доброго человека», — подумала Ганнушка, припоминая трудные дни в недосягаемой отдаленности чужих морей.
Дорога была неровной. Ганнушку покачивало после долгого пути в неспокойных океанах. Горбистая тропка вздымала каменные волны, и Ганнушке чудилось, будто она снова плывет по зыбьевому морю.
Лицо у Ганнушки было бледное, исхудалое.
— Тошно тебе с дороги небось? — заботливо спросил Егор.
Ганнушка молча кивнула головой.
Сквозь зеленую листву кряжистого, раскидистого дуба показалась белая стена калитаевской хатки.
— Вот и Орлиное Гнездо. Теперь мы дома.
И он широко распахнул дверь перед Ганнушкой.
11
Корабельную рабочую науку Егор Калитаев стал постигать в трудное, неспокойное время. Небольшая схватка Прохора с Дерябиным была первым вестником будущих столкновений между рабочими и хозяевами. И эти столкновения учащались. Егор сразу из детства вступил в мятежную юность. Платили Егору, как ученику, пятнадцать копеек в день. Причем наниматься на работу надо было ежедневно. Каждое утро подходил Егор к заводской конторке, где собирались десятки других людей, и ждал появления мастера. Он выбирал среди пришедших самых сильных, рослых, мускулистых. Егору везло: он подходил под эти требования. Но вот оканчивался рабочий день, Егор получал расчет — пятнадцать копеек — и уходил, чтобы утром начать все сначала. И только помощь отца, который однажды хорошо угостил мастера, решила судьбу Егора, и он был зачислен на постоянную работу. Как величайшую драгоценность взял он в руки рабочую бирку, поставившую его отныне на одну ногу с теми, кто работал в стенах завода. Бережно повесил Егор свою рабочую табельную марку рядом с отцовской и дедовской в плоский настенный ящик с проволочной сеткой вместо крышки. Теперь Егор был постоянным рабочим и получал двадцать копеек в день.
Егору бросилось в глаза страшное неустройство в делах мастерских. Вечная нужда в материалах, недостаток станков, скверный инструмент. За что ни хватись — всего мало, все на ладан дышит. А работы — невпроворот. В мастерских собирались доставленные сюда в разобранном виде миноносцы: опыт со сборкой «Янчихе» и «Сучены» оправдал себя. Эта работа отнимала много времени и требовала опытных мастеровых. Но не столько на сборке новых судов, сколько на ремонте старых встречались большие трудности. Корабли толпились у причальной стенки, ожидая починки, переделок, обновления. Они стояли месяцами, люди разрывались на части и не могли ничего сделать толком: то нет корабельной стали, то отсутствуют необходимые механизмы, а то просто бумажная переписка затормозила дело.
В таких случаях спасительным выходом из трудного положения была посылка судов на ремонт в Японию.
Прохор сжимал кулаки в бессильной ярости: в Японии могли, а здесь — не могли. И он мучительно искал виновников. И чем тщательнее отыскивал скрытые веревочки, которые кто-то невидимо дергал, направляя ход событий в порту, тем сильнее убеждался в заинтересованности высокопоставленных лиц в технической отсталости мастерских.
В Японии сидел всесильным царьком коммерсант Гинцбург, державший в своих цепких руках все судоремонтные дела русского дальневосточного военного и торгового флота. Он опутал многих начальников взятками, долговыми обязательствами, и те вынуждены были пользоваться услугами Гинцбурга,
