Макаровым», с тоской и болью в душе думал Егор.
Степана арестовали и приговорили к каторжным работам. Егор уцелел: хотя его минный батальон тоже участвовал в восстании, но расправиться с этой воинской частью каратели не могли — не было опытных специалистов для замены мятежных минеров.
А спустя год вспыхнуло новое восстание. Началось оно в первой роте минного батальона, стоявшей в бухте Диомид, и вскоре перекинулось на военные корабли. Власти и на этот раз сумели подавить мятеж.
Морозным ноябрьским днем крепостной минный батальон вместе с другими воинскими частями был выведен в бухту Улисс. На глазах у них должна была совершиться казнь осужденных минеров.
На поляне, окаймленной кустами калины, рдеющей кровавыми каплями прихваченных морозом ягод, были вырыты могилы, а возле них вкопаны столбы.
Привели осужденных. Их было шестнадцать. Егор вглядывался в лица товарищей и не видел ни на одном из них отчаяния или страха. Срывающимся, резким голосом полковник Гиршфельд выкрикивал слова приговора. Потом на осужденных надели саваны, привязали к столбам. За эти короткие минуты Егор многое осознал и понял. Чем сильнее накалялось его сердце в ненависти к палачам, тем отчетливей понимал Егор, как он должен жить и действовать завтра, когда этих людей не будет в живых…
С моря налетал резкий, холодный ветер. Белесое небо затягивалось рваными грязновато-серыми облаками, — похожими на дым. Они были неплотны, полупрозрачны, и сквозь них солнечный свет падал на землю с приглушенной яркостью, в нем предметы почти не давали тени.
Вытоптанная сапогами поляна походила на огромный лист коричневатой корабельной стали. Земля звенела от мороза.
Егор не слышал залпа: страшное нервное напряжение сделало его на какой-то миг глухим. Он видел, как обмякли, обвисли тела казненных. Он видел, как их зарыли в могилы, тщательно заровняв землю, не оставив даже и малой приметы там, где покоились расстрелянные.
Раздалась протяжная команда. Егор понял — сейчас начнется самое жуткое испытание для всех согнанных к месту казни людей. Их заставят исполнить дикий, издевательский ритуал, объявленный военно-уголовным уставом: по земле, где только что свершилась казнь, начнется марш воинских частей.
Распоряжавшийся казнью полковник Эфиров, долго и томительно растягивая слова, подал команду. И страшный марш начался.
Грубые солдатские сапоги святотатственно топтали землю, принявшую в свое лоно шестнадцать угасших жизней. Мерзлая, стылая эта земля гудела и звенела как упругая корабельная сталь. В ее набатном гуле слышались грозное предупрежденье, призыв, проклятье…
— Тверже шаг! — взвизгивал полковник Эфиров. — Ать, два!..
Егор шел, не помня себя от невыразимого страдания, ненависти и страшного сознания собственной беспомощности. В душе поднималась буря. Хотелось выбежать из строя, наброситься на взвизгивавшего полковника, придушить его, заставить замолчать, чтобы не оскверняли горестной тишины ни этот голос, ни бездушный топот солдатских сапог. Поравнявшись с тем местом, где совсем недавно стояли привязанные к столбам его товарищи, Егор, пренебрегая командой, прошел осторожно, едва касаясь земли. «Простите, братцы!» — шептали помертвелые губы Егора.
Вечером в казарме царило тягостное молчание. Издерганные, измотанные люди остались наедине со своими мыслями. Егора била изнуряющая нервная лихорадка. Он набросил на плечи шинель, пытаясь согреться.
Грохнув дверью, в казарму ввалился пьяный ротный Рядовский. Он шел между коек, напевая модную шансонетку.
Кощунственное вторжение пьяной песни в освященную горем и скорбью тишину подействовало как искра, брошенная в пороховой погреб.
— Драконы! Будьте вы прокляты, палачи! — раздался вдруг крик, от которого все вздрогнули.
Ротный остановился, подозрительно оглядывая казарму.
В дальнем углу на койке бился в истерическом припадке молоденький минер. Всегда тихий и робкий, он оглашал казарму душераздирающим воплем.
— Опричники!.. Изверги!.. А-а-а!..
Рядовский шагнул к кричащему. Хмель, однако, не позволял ротному сообразить толком, что происходит. Он слышал крик, а это было против устава, — значит, требовалось наказать нарушителя.
— Ма-а-лчать!
Офицер занес кулак, чтобы ударить минера.
И вдруг почувствовал, что его руки схвачены будто железными клещами. Егор стоял лицом к лицу с Рядовским и огромными своими ручищами сжимал кисти офицерских рук.
— Не троньте, ваше благородие, — тихо сказал Калитаев. — Уйдите отсюда, добром просим… Уйдите от греха, ваше благородие…
В голосе Егора слышалась угроза.
13
В тот ненастный и скорбный осенний день, когда у подножья лесистой сопки в бухте Улисс царские винтовки погасили пламя шестнадцати жизней, Егор стал отцом. Он ничего не знал о рождении сына: с тех пор как минеров заперли в казармах в бухте Диомид, Егор дома бывал редко, а в дни мятежа связь с Владивостоком и вовсе прекратилась.
Ночью над казармой бушевал ветер. В щели окна у Егорова изголовья он задувал с подвыванием — казалось, будто кто-то невидимый оплакивал в ночи шестнадцать расстрелянных, которым бы жить да жить. Казарма бессонничала, тревожно вслушивалась в исступленный плач ветра, и вместе с другими слушал стоны непогодливой ночи Егор.
— Не спишь, браток? — спросил сосед по нарам, минер с Балтики, которого в роте звали Кронштадтцем.
— Какой уж тут сон, — глухо отозвался Егор.
— Это верно, — вздохнул Кронштадтец. — Сейчас во всем Диомиде, пожалуй, один Рядовский спит.
Он вспомнил свою службу в Кронштадте, восстание матросов, лица балтийских смертников-минеров, копавших себе могилы. Потом — издевательский марш по этим могилам… И вот на Тихоокеанском берегу он снова пережил то, что потрясло душу и закалило волю к борьбе там, на Балтике…
Кронштадтец свернул самокрутку, закурил, глубоко затянулся едким махорочным дымом.
— А ты зря ему руки-то крутил, — продолжал Кронштадтец, говоря шепотом, чтобы не услышали соседи. — Я так считаю, что сейчас силы беречь надо, не тратить их попусту на такие вот выходки. Один, браток, в поле не воин. Тут надо всем сообща за горло всю шайку схватить. Организоваться надо получше, вот оно что…
Егор и сам понимал, что погорячился, но сделанного уже нельзя было изменить.
— Хорошо, ежели он спьяна забудет, — говорил неторопливо Кронштадтец. — А коли вязаться зачнет, так ты ему скажи: мол, оборонить вас, ваше благородие, хотел от греха. Мало ли, мол, какая блажь у того полоумного в голове была. А я и другие — поддержим. Скажем: дескать, ты за жизнь ротного беспокойство имел. Может, еще в герои выйдешь.
И он невесело рассмеялся.
Медленно и неспокойно тянулась ночь. Егору она представилась нескончаемой. Уже похрапывал Кронштадтец, а Егор все думал, припоминал, осмысливал происходящее. В памяти возникали одна за другой картины человеческого горя, страданий, несправедливости. Вот высаживаются на берег Золотого Рога нищие, измученные переселенцы. А вот с протянутой рукой ходят по Владивостоку обманутые подрядчиком рабочие, поднявшие голодный бунт; они не пожелали идти на уступки хозяину, ушли от него, поселившись в знаменитых холерных бараках, неподалеку от Егорова дома. Впервые Егор наблюдал так
