этого старика. Поля стала читать подпись под снимком. Степкин удостоился почета за участие в постройке приспособления для выгибки скуловых листов. Делая вид, что равнодушен к славе, Петр Васильевич всегда не без гордости рассматривал свой портрет. И очень досадовал, что сфотографировался в старенькой рабочей блузе с подлатанным воротником. «Не было времени домой сбегать, фотограф торопил», — сокрушался Степкин.
— Герой хлопец, что и говорить, — охотно продолжал начатый разговор Петр Васильевич.
— Вы его знаете? — смущаясь спросила Поля.
— Вместе в одном цеху работаем, — ответил Степкин. — А он тебе что — знакомый?
— Из одной деревни мы, — еще более смущаясь, прошептала Поля.
— Скоро гудок, увидишь земляка, — сказал Степкин и шагнул в сторону ворот.
И вдруг Степкин остановился, будто вспомнил что-то, вернулся к Поле.
— После гудка тут столько народу хлынет — не отыщешь своего парня, — сказал он озабоченно. — Побудь-ка здесь, а я его предупрежу.
Поля осталась возле праздничной Доски почета. Она конечно же не могла знать, что эту замечательную Доску, на которой с таким почетом красовался Семен, строили Федос и Степкин. Работали по выходным дням, безвозмездно. Прежде чем приступить к постройке, Федос с превеликим удовольствием разрушил бутылку-кассу, разобрал ее по гвоздичку, хозяйственно сложил фанерные листочки, распилил фигуру, изображавшую пьяницу. «Хватит, постоял тут. Без тебя обойдутся», — ворчал он.
После гудка в проходные ворота хлынул народ. Люди шли, разгоряченные работой. Шум, смех и шутки сопровождали это многолюдное шествие.
Поля вглядывалась в проходящих мимо нее людей, стараясь отыскать знакомое до последней веснушки лицо Семена. Но его нигде не было видно.
И тогда тревожное чувство охватило сердце. А что, если Степкин не нашел Семена на своем месте? А может быть, и сам Семен изменил старой дружбе, променял ее на приманчивый огонек чужих девичьих глаз, вроде тех, что улыбаются с фотокарточки на Доске почета?..
А рабочие всё шли и шли…
— Здравствуй, Полинка! — услышала она вдруг желанный, родной голос.
Поля оглянулась. Возле нее стоял Семен — повзрослевший, подросший, с широко раздавшимися плечами, такой, каким Поля видела его только что на снимке.
— Загорел-то как! — только и сказала она, растерявшись.
— Возле моря. Тут солнце особое, — застенчиво откашлявшись, промолвил Семен.
Они стояли друг против друга, держась за руки. Поле хотелось прижаться лицом к широкой груди Семена, но кругом были люди, и она постеснялась.
— Пошли к нам, — пригласил Семен Полю. — Поглядишь, как живем…
Он взял ее сумочку, и они стали подыматься вверх по улице.
— Посидим в садике, — предложила Поля, когда они вышли к остановке трамвая.
Семен с радостью согласился.
На той же скамейке в Жариковском саду, где Поля ждала часа встречи, они сейчас сидели вдвоем, говоря о каких-то пустяках и не решаясь заговорить о самом главном.
Неподалеку на клумбе пылали осенние георгины. Поля сорвала тяжелую махровую головку с бархатными прохладными лепестками.
— Я тебя знаешь как ждал! — признался наконец Семен, следя за тем, как Поля один за другим обрывала огненные лепестки.
Потом они отправились в Рабочую слободку.
Федос обрадовался Поле, как родной дочери, и долго расспрашивал ее, домогаясь подробностей про деревенскую жизнь.
Поля рассказывала все, не упуская ни одной мелочи. Она была озадачена тем, что молодого Шмякина нисколько не смущал ее рассказ, в котором имя Харитона поминалось не однажды.
Разговоры вели за кружкой чая. Федос угощал Полю душистым свежим хлебом — «рабочим хлебушком», как он его называл с подчеркнутой гордостью.
Время пролетело незаметно. Поля спохватилась, что ей пора уже идти домой: в общежитии порядки строгие, опаздывать нельзя.
Семен пошел проводить ее, жалея, что время летит так быстро. Над ними плыла высокая осенняя луна. Все небо — холодное и обесцвеченное лунным светом — было в серебристо-серых облачных смушках, будто готовило надежную шубу к предстоящей зиме. Поля вдыхала незнакомый, тревожащий запах моря, смешанный с горьковатым дымком далеких палов, смотрела на голубые зарницы электросварки в цехах Дальзавода и крепче сжимала руку Семена.
На крылечке общежития они попрощались.
Семен долго стоял на противоположной стороне улицы, глядя на темные окна нового жилища Поли. Он ждал, что вот сейчас засветится одно из них и в желтом квадрате окна появится Поля. Но свет не загорался: был поздний час, и, боясь разбудить девчат, Поля в темноте пробралась в свою комнату. И не знал Семен, что стоит она сейчас возле окна и смотрит на него так же, как смотрел когда-то он в оттаянный его горячим дыханием круглячок заледенелого вагонного окна.
Поля помахала Семену рукой, отошла от окна, разделась, легла в постель. Ей не спалось. Хотелось опять подойти к окошку, поглядеть: не ушел ли Семен? Думалось, что он все еще стоит на той стороне улицы, облитый голубым лунным светом.
Поля вслушивалась в дыхание ночного Владивостока. Гремели лебедки в порту, позванивали последние трамваи, грохотало железо в судоремонтных мастерских. Где-то совсем близко вскрикнул паровоз, и Поля вздрогнула от неожиданности. Простучали колеса уходящего вдаль поезда. Поля погружалась в зыбкую, сладостную дремоту. Казалось, будто кровать покачивается, как в вагоне, когда она лежала на жесткой верхней полке. Снова прокричал паровоз. И Поле почудилось, что она опять в пути. И нет ему ни конца ни края. А ночной стремительный поезд с веселыми гудками везет ее к желанному счастливому берегу…
12
Семен ходил именинником: сегодня будут спускать на воду первый собранный им катер. Вслед за Семеновым сейнером сойдет с берега в бухту катер, склепанный Федосом.
А Федос Лобода в это время шел в конторку цеха для серьезного разговора с начальством. «Поработал я здесь подходяще, на Камчатку ехать нечего — сезон кончился, пора домой к Евдокии», — рассуждал Федос. Полюбились ему морской простор и увалистые сопки Владивостока, но стоило иной раз глянуть на спокойную гладь бухты, как перед глазами возникала неширокая студеная Чихеза в мглистых тальниковых берегах. И невыразимая тоска начинала терзать душу.
В своем решении возвратиться в село Федос утвердился окончательно после недавней ссоры с Гришкой. Шмякин распустил по цеху слушок, что, снижая расценки, Лобода вредит рабочим. «Ничего мудреного нет, — нашептывал Гришка. — Лобода в Бакарасевке слыл известным подкулачником, врагом колхоза. Он даже с родным сыном из-за артельной жизни не поладил». Кое-кто верил этим шепоткам, Федос старался не придавать значения сплетням. «Собака лает, ветер носит», — отмахивался он. Но в последнее время Шмякин озлобился и стал выгонять Федоса из комнаты. «Пожил — хватит. Я жениться хочу. Съезжай с квартиры», — требовал Гришка и нашел себе союзницу — хозяйку дома. Она, видно, боялась, что Федос сообщит в милицию о картежной игре и торговле червонцами.
Федоса тяготила недобрая отчужденность живших с ним под одной крышей людей. Один лишь Юрий Дерябин не вмешивался в ссоры, стараясь какой-нибудь шуточкой отвлечь жильцов от ругани…
— Значит, это самое, — откашлявшись, начал Федос прямо с порога. — Хочу уволиться.
И, сам не ожидая того, ощутил вдруг злую горечь предстоящего расставания с заводом.
Заведующий цехом сидел на краешке табуретки боком к Федосу и смотрел в окно. Из окна была видна бухта и сильно накренившийся японский лесовоз на рейде. Заведующий цехом даже не повернул головы,
