Джейкоб пожимает плечами.
— Это мог быть тот французский комиссионер. Он ведь здесь шел?
— В этом направлении шел не один: здесь два следа разных размеров.
Они прошли по следу несколько миль. Там, где в Дав-Ривер впадает приток, следы поворачивают на запад и уходят на каменистую землю, не оставляющую никаких отпечатков. Дональд шагает за Джейкобом, рассудив, мол, тот знает, что делает, однако с облегчением вздыхает, увидев клочок земли у воды, где листья и мох вдавлены в грязь человеческими следами.
— Допустим, он идет пешком шесть или семь дней. Причем усталый и голодный. Думаю, мы идем быстрее. Мы его догоним.
— Но куда он идет? Куда ведет тропа?
Джейкоб не знает. Тропа, взбираясь выше и выше, вьется по лесу вдоль реки, но нет никаких признаков того, что она ведет куда-нибудь, кроме бескрайних дебрей.
Они засветло останавливаются на ночлег, и Джейкоб показывает Дональду, как рубить ветки для шалаша. Хотя в Канаде он уже больше года, еще ни разу ему не доводилось попробовать туземной жизни, и он воодушевлен незнакомыми впечатлениями. Он избавляется от своего прошлого, сбрасывает шелуху книжности и педантизма, становясь наконец человеком действия, грубым парнем из Компании, настоящим искателем приключений. Он смакует, как будет делиться своим опытом с ребятами из форта Эдгар.
Когда они построили шалаш и развели костер, а Джейкоб принялся готовить кашу с мясом, Дональд садится у огня и достает бумагу и ручку, чтобы написать Сюзанне. Он понятия не имеет о том, как будут добираться до нее письма, но, вероятно, впереди встретится какое-нибудь жилье, с которым есть почтовое сообщение. Он пишет: «Дорогая Сюзанна» — и задумывается. Следует ли описывать сегодняшний переход, темную зелень и пылающую желтизну леса, багрянистые скалы в сверкающих мхах, приготовления к ночлегу? Нет, все это может ее утомить, решает он и успевает написать: «Это был самый интересный…» — прежде чем, уступив теплу костра и усталости, погружается в дрему, так что Джейкобу приходится его будить и затаскивать под березовую крышу, где он валится без чувств на еловые лапы. Изнеможение срубает его, будто кувалда, и он слишком утомлен, чтобы заметить, сколь изысканные тени отбрасывают под луной деревья, и уж тем более чтобы увидеть, как хмурится Джейкоб, рассматривая искрящиеся в воздухе кристаллики льда.
~~~
За прошедшие годы я собрала неплохую, хотя несколько эклектичную коллекцию книг и некоторые из них одолжила Иде. В отличие от своей матери Ида способна на благодарность и кажется неподдельно тронутой тем, что я доверила ей нечто настолько ценное. Еще неделю назад я бы так не поступила, но теперь даже самое драгоценное мое имущество кажется далеко не столь важным. Среди прочего я одолжила ей мой словарь — книгу, которую хранила двадцать лет. Я пронесла его через всю мою жизнь в лечебнице, наверстывая упущенное образование, но Ида особенно его просила, ведь в хозяйстве Притти подобной вещи никогда не видывали.
Мать вручила его мне незадолго до смерти, словно бы желая восполнить утрату, которую я так скоро почувствую. Вы скажете, небольшое утешение, но и не вовсе бесполезное. Я терпеть не могла встречать в книгах незнакомые слова и упорно разыскивала их: «транспарентный», «мегера», «наперсник». После ее смерти я искала слово «суицид». Я думала, это поможет мне понять, зачем она так поступила. Определение было четким и лаконичным; она такой никогда не была. «Акт самоуничтожения» звучало целенаправленно и страстно, в то время как моя мать была мечтательной, нежной и часто рассеянной. Я спросила отца, может ли он объяснить это, — ведь он должен был понимать ее лучше, чем я. Он взорвался и закричал, что это ерунда: она никогда бы такого не сделала, грешно даже думать об этом. А потом, к моему величайшему смущению, он заплакал. Я обняла его, пытаясь утешить. Минуту или две мы стояли в неком подобии совершенного единения отца и дочери — минуту или две, которые показались часом, — а потом я отстранилась и вышла из комнаты. Похоже, он этого даже не заметил.
Вряд ли кто-то из нас вообще понимал ее.
Позже я осознала: он разозлился оттого, что моя догадка была верной. Думаю, он винил себя и, возможно, отправил меня в лечебницу, дабы изолировать от собственного депрессивного воздействия, так пагубно отразившегося на матери. Его нельзя было отнести к людям, внушающим оптимизм, так что, подозреваю, он был прав.
Всю жизнь я старалась быть непохожей на моих родителей. Теперь, приближаясь к возрасту мамы, когда она умерла, я не уверена, что преуспела: мой единственный ребенок сбежал при столь ужасных обстоятельствах, и, ясное дело, я не могу свалить все это на его ирландскую кровь. В его судьбе я сыграла свою роль, еще не знаю, насколько ущербную.
Некоторое облегчение мне приносит разговор с Идой, которая сегодня повеселей, да еще добавляет пикантности сплетня о человеке, запертом на складе в Колфилде. Ида здорово передразнивает Скотта, с негодованием надувающего щеки в ответ на просьбу предоставить для этой цели его драгоценную недвижимость. А еще она добавляет кое-что интересное: ее братья обнаружили следы того, что тот человек по пути к Жаме проходил мимо их фермы, а значит, пришел с севера. То есть он мог встретить Фрэнсиса. То есть мне необходимо пойти и расспросить его, каким бы он ни был душегубом. А перед самым уходом она упоминает Томаса Стеррока, который остановился у Скоттов. Знала ли я, что он был знаменитым Индейским Следопытом, потерпевшим неудачу в поисках девочек Сетон? Весь город об этом говорит. Я неопределенно киваю и говорю, что слышала что-то. Странно, почему он не упомянул об этом, когда мы обсуждали дела. Еще один пример того, что я все узнаю последней.
Как и следовало ожидать, Нокс категорически возражает, узнав о моем желании поговорить с арестантом. Мол, я ничего не добьюсь от метиса, они уже допросили его, моя с ним беседа может повредить делу, и, наконец, это опасно. Я продолжаю настаивать. Я знаю, что, если простою здесь достаточно долго и откажусь уходить, он в конце концов согласится, и после долгих покачиваний головой и мрачных воздыханий он соглашается. Я уверяю его, что меня не пугает этот человек, как бы ужасно он ни выглядел, — ему есть что терять, если будет вести себя неподобающим образом (пока он не осужден, и тогда уже неважно, за сколько убийств его повесят, но этого я не говорю). Как бы там ни было, Нокс настаивает на том, чтобы меня сопровождал слуга, которому велено сидеть рядом со складом и быть начеку.
Адам отпирает дверь склада, из которого вытащили достаточно товара, чтобы узник затерялся в обширных просторах. Два окна под самой крышей едва ли приспособлены для побега, но в любом случае он тут: съежился на тюфяке и на наше появление не обращает никакого внимания. Возможно, он спал, потому что зашевелился, только когда Адам окликнул его, после чего он медленно садится, завернувшись в тонкое одеяло. Огня здесь нет, и холод кажется еще боле суровым и коварным, чем снаружи.
Я обращаюсь к Адаму:
— Вы хотите человека до смерти заморозить?
Адам бормочет что-то насчет пожара, который спалит нас всех дотла, — и я решительно велю принести горячих камней, чтобы согреть ноги, и кофе. Адам смотрит на меня с изумлением.
— Я вас не оставлю.
— Одна нога здесь — другая там. Что за глупости, мы не можем сидеть в таком холоде. Уверена, ничего не случится.
Я пронизываю его самым властным взглядом, на который способна, и он уходит, в замешательстве заперев за собой дверь.
Застывший как изваяние узник на меня не смотрит. Я ставлю стул футах в пяти от тюфяка и сажусь. Я нервничаю, но стараюсь этого не показывать. Раз я нуждаюсь в его помощи, то выглядеть должна так, будто доверяю ему.
— Мистер Паркер. — Я все детально обдумала. — Меня зовут миссис Росс. Я пришла просить вас о помощи. Прошу прощения за то, что использую в своих интересах… ваше задержание.
