Лина вздыхает:
— Нет, мы едем жить в другое место, получше, там, где теплее.
Торбин крутится в седле, чтобы посмотреть ей в глаза, и вид у него опасный: замкнутый и напряженный.
— Почему ты соврала?
— Это не совсем вранье, дорогой. Возникли сложности, и мы не могли объяснить тебе все там, в Химмельвангере. Было важно, чтобы никто не знал, или они бы нас не отпустили.
— Ты нам соврала. — Взгляд его тверд и полон недоумения. Благодаря Перу и церкви с красной крышей он стал очень педантичным маленьким мальчиком. — Врать грешно.
— В данном случае это не было грехом. Не спорь, Торбин. Есть вещи, которых ты пока не понимаешь, ты еще слишком мал. Мне жаль, что нам пришлось так поступить, но это было необходимо.
— Я не слишком мал! — Он злится, щеки покраснели от холода и душевного волнения. Он весь извивается в седле.
— Сиди смирно, юноша, или я тебя отшлепаю. Поверь мне, сейчас не время для дискуссий.
Но, извиваясь, он умудряется пребольно заехать ей локтем в живот, отчего она вскрикивает и выходит из себя:
— Хватит! — Она отпускает поводья и звучно хлопает его по ляжке.
— Ты врунья! Врунья! Я бы ни за что не поехал! — кричит он, вырывается у нее из рук и соскальзывает на землю. У него подгибается лодыжка, но он тут же вскакивает и бежит в том направлении, откуда они прискакали.
— Торбин! Торбин! Эспен! — пронзительно визжит Лина и рвет поводья, чтобы повернуть лошадь, но та, похоже, ее не понимает — останавливается, и ни с места, словно поезд, прибывший на станцию.
Эспен, скачущий впереди, поворачивает коня и видит Торбина, несущегося среди деревьев.
— Торбин!
С Анной на руках он спрыгивает на землю и отдает девочку Лине, которая тоже спешилась.
— Стой здесь, я догоню его! Не двигайся.
Он бежит за Торбином, петляя между деревьями и спотыкаясь об упавшие сучья. Оба моментально скрываются из виду. Анна поднимает на Лину темно-синие глаза и начинает плакать.
— Все в порядке, дорогая, твой брат просто дурачится. Они сейчас вернутся.
В порыве чувств она обнимает дочь, утыкается лицом в ее холодные сальные волосы.
Наверное, прошло всего несколько минут, прежде чем они снова появляются между деревьями. Эспен с каменным лицом тянет за руку перепуганного Торбина. Но тут Лина понимает, что случилось нечто гораздо худшее.
На первый взгляд Лине и Анне казалось, что они сразу его найдут: такой круглый твердый стальной предмет, как компас, слишком не похож на все окружающее, чтобы тут затеряться. Лина превращает поиски в игру для Анны с наградой для того, кто его отыщет. Вскоре игра надоедает; земля здесь на редкость коварная: бугрящиеся камни, такие ямы, что ногу сломишь, скрытые кроличьи норы, спутанные корни, переплетенные с гниющими ветками. Ей не вспомнить, то ли она выронила компас, когда Торбин ударил ее, то ли после, когда пыталась развернуть лошадь. Измученная земля не оставила следов их пребывания.
Она сообщает Эспену, что не может отыскать компас, и Торбин замолкает, увидев ужас на их лицах. Он понимает, что это его вина. Все четверо принимаются искать, с согнутыми спинами рыскать вокруг безразличных лошадей, откидывая лишайники и гнилые листья, тычась руками в темные влажные норы. Во всех направлениях лес выглядит издевательски одинаково: низкие сосны, растущие и умирающие там, где росли, упавшие, согнувшиеся, сплетающиеся друг с другом ветвями, так что ни пройти ни проехать.
Анна замечает первой:
— Мама, снег пошел.
Лина с трудом выпрямляет затекшую спину. Снег. Вокруг нее бесшумно кружат сухие хлопья. Эспен видит, как меняется ее лицо.
— Мы поищем еще полчаса, а потом двинемся дальше. Мы и так выберем нужное направление. Главное было — добраться до леса. Осталось самое легкое.
Вдруг Торбин кричит и что-то хватает, но это оказывается всего лишь круглый серый камень. Лина втайне испытывает облегчение, когда Эспен дает команду прекратить поиски. Она любит его за то, как он принимает на себя командование, собирает их для краткого совещания и выбирает направление, куда ехать дальше. Он говорит, что лишайник собирается на северной стороне деревьев, так что им нужно следить за тем, где собирается лишайник. Лине кажется, что лишайник на деревьях распределен равномерно, но она подальше прячет эту мысль, захлопывая за ней и запирая дверцу. Эспену лучше знать: он их защитник. А она только женщина.
Эспен берет с собой Торбина, и они отъезжают в полной тишине. Снег заглушает все, даже бряцанье уздечек.
~~~
Я иду в конюшню без особой причины, разве что поговорить с женщинами, но, по правде говоря, я их боюсь. Они кажутся чужими, грубыми и высокомерными от своих горестей. Кто я такая, чтобы их расспрашивать, я, которая никогда не страдала от избытка милосердия, доброты или даже любопытства по отношению к своим собратьям? По крайней мере, собаки, одуревшие от скуки в своей темнице, радуются при моем появлении. Люси кидается ко мне, виляя хвостом и растягивая пасть в подобии счастливой улыбки. Меня охватывает нелепый приступ нежности к ней, рука ложится на ее голову, ощущая жесткую шерсть; язык у нее, словно горячий песок. Затем появляется Паркер. Интересно, поджидал ли он меня?
Он впервые искал меня сам. Впервые с тех пор, как среди ночи постучал в мою дверь и мы заключили сделку. Вчера меня бы это обрадовало, а сегодня я уже не уверена. Мой голос звучит пронзительней, чем хотелось бы:
— Вы получили то, что хотели?
— Что вы имеете в виду?
— То, за чем вы пришли. Это ведь не имеет отношения к Фрэнсису или к Жаме. Вы хотели снова увидеть Стюарта. Из-за того, что случилось пятнадцать лет назад. Из-за дурацкой стычки.
Паркер отвечает, не глядя на меня. Осторожно.
— Это не так. Жаме был моим другом. А наш сын… ну, он любил Жаме. Мне кажется, они любили друг друга, разве не так?
— Конечно! — Я издаю сдавленный смешок. — Как-то странно вы это говорите. Словно бы…
Паркер молчит. Люси продолжает лизать мою ладонь, но я не обращаю на это внимания.
— Право, я… — Кажется, Паркер положил мне руку на плечо, и хотя мне отчасти хочется сбросить ее, я этого не делаю. — Право, я не…
Не могу поверить, как это я сама не догадалась.
— О чем вы говорите? — Голос у меня хрустит, как сухие листья.
— Жаме был… Ну, он был когда-то женат, но иногда у него появлялись… дружки. Красивые юноши, вроде вашего сына.
Я вдруг понимаю, что он увел меня от двери в темный угол, где сложены кипы сена, и я сижу на одной из них.
— В последний раз, когда я видел его живым, — это было весной, — он упоминал кого-то, живущего неподалеку. Он знал, что я его не осуждаю; да и не слишком-то его это заботило.
Его губы чуть кривятся в полуулыбке. Он принимается раскуривать трубку, без спешки.
— Он питал к нему очень глубокие чувства.
Я поправляю прическу. Несколько прядей выбились из узла, и в проникающем от дверей луче я замечаю несколько седых волос. Приходится считаться с фактами. Я старею, и голова моя полна мыслями, с
