Паркер встает и берет меня за плечи, закрывая от того, что лежит на земле.
— Что с ним случилось?
— Его застрелили.
— Покажите мне.
Чуть помедлив, он отступает в сторону, но продолжает держать меня за плечо, когда я опускаюсь на колени у неглубокой могилы. Склонившись почти вплотную, я наконец различаю, что там лежит. Паркер очистил от снега и земли голову и туловище. Тело лежит ничком, заплетенные волосы испачканы, но красные и желтые нити, связанные в шнурок, по-прежнему яркие.
Мне нет нужды его переворачивать. Он не ушел под лед и не утонул. У него на спине рана шириной с мой кулак.
Прежде чем мы возвращаемся к хижине, я замечаю свою последнюю глупость. Должно быть, где-то в роще я потеряла варежки, пальцы побелели и онемели. Два непростительных греха за два дня; меня стоило бы пристрелить.
— Прошу прощения, так глупо с моей стороны…
Снова извинения. Бесполезная, тупая, беспомощная обуза.
— С ними все не так плохо.
Уходящее на ночь солнце окрашивает небо нежным сине-зеленым цветом. В хижине горит огонь, и Паркер устраивает нам постели в меховом богатстве.
Я теряю варежки лишь второй раз в жизни; прошлый был в мою первую здешнюю зиму, и тогда я усвоила урок. Но похоже, многое забыла за последние несколько недель. Например, как себя защитить. Во всех смыслах.
Паркер растирает мне руки снегом. В пальцы возвращаются ощущения, причем очень болезненные.
— Так Стюарт был здесь — он знает о мехах.
Паркер кивает.
— Боюсь, что я не в состоянии обращаться с оружием.
— Может, и не понадобится, — бормочет Паркер.
— Будет, наверное, лучше, если вы возьмете оба ружья.
А я так хотела стать для него еще одной парой глаз. Следить за ним. Оберегать его. Теперь я даже на это неспособна.
— Мне жаль. От меня никакой помощи. — Я подавляю горький смешок, совершенно неуместный.
— Я рад, что вы здесь.
Я не различаю выражения на его лице — если смотрю прямо на него, то вижу перед собой только яркие вспышки. Я могу видеть его лишь искоса, самым краешком глаза. Он рад, что я здесь.
— Вы нашли Нипапаниса.
Я отдергиваю руки.
— Благодарю вас. Теперь я могу сама.
— Нет, погодите.
Паркер расстегивает свою синюю рубашку. Он снова берег мою левую руку и кладет ее себе под мышку, сжимая теплой плотью. Я протягиваю правую руку к другой подмышке, и, сцепленные так, мы стоим на расстоянии вытянутой руки, лицом к лицу. Я кладу голову ему на грудь, не желая, чтобы он в упор разглядывал мое лицо с красными, слезящимися глазами. И пылающими щеками. И с улыбкой.
Прижатым к обнажившейся груди ухом я слышу, как стучит его сердце. Часто? Не знаю, может, нормально. Мое сердце бьется часто, это мне известно. Мои руки горят, возвращаемые к жизни теплом кожи, которой я никогда не видела. Паркер подпихивает мне под голову смятую серебристую шкуру, подушку ценой в сто гиней, мягкую и прохладную. Его рука покоится на моей спине. Когда некоторое время спустя я чуть двигаюсь, то чувствую, что он держит в руке мои распустившиеся волосы. Он рассеянно гладит их, словно одну из своих собак. Наверное. А может, и нет. Мы не говорим. Не о чем говорить. Ни звука, только наше дыхание да шипенье огня. И неровное биение его сердца.
Если честно, то, если бы мне предложили исполнить единственное желание, я пожелала бы, чтобы эта ночь никогда не кончалась. Я эгоистка, сама знаю. Я и не притворяюсь. И скорее всего, я порочна. Похоже, меня не заботит чужая смерть, если в результате я лежу здесь вот так, с губами, почти касающимися треугольника теплой кожи, так что Паркер ощущает мое дыхание.
Я не заслуживаю того, чтобы исполнялись мои желания, хотя, напоминаю я себе, заслуживаю или нет, дела это не меняет.
Где-то там, снаружи, приближается Стюарт.
~~~
Я просыпаюсь от легкого прикосновения. Рядом Паркер, в руке у него ружье. Я тут же понимаю, что мы не одни. Он протягивает мне охотничий нож.
— Берите. Я возьму оба ружья. Оставайтесь здесь и слушайте.
— Они здесь?
Ему не нужно отвечать.
Снаружи не доносится ни звука. Ветра нет. Все так же морозно и ясно, звезды и убывающая луна поливают снег мягким полусветом. Птицы не поют. Не слышно ни зверя, ни человека.
Но они здесь.
Паркер располагается у кое-как прилаженной на место двери и наблюдает сквозь щели. Я прижимаюсь к стене, стискивая нож. Представить себе не могу, что мне с ним делать.
— Скоро рассветет. Они знают, что мы здесь.
Я всегда ненавидела ждать. Не обладаю этим даром, который есть у любого охотника, — коротать время, не сходя с ума от волнения. Я напрягаю слух, чтобы не пропустить ни малейшего звука, и уже начинаю думать, что Паркер мог ошибиться, когда снаружи, от самой стены хижины, доносится едва слышный шорох. В жилах у меня стынет кровь, я вдруг непроизвольно дергаюсь — совершенно непроизвольно, — и лезвие ножа чиркает о стену. Те, кто снаружи, не могут этого не услышать. Тишина сгущается еще больше, а затем легчайший шорох шагов, удаляющихся по снегу.
Хватит мне извиняться, так что я не говорю ничего. Снова шаги на снегу, будто бы пришедший решил, что не стоит больше сохранять тишину.
— Что вы видите?
Я говорю тише, чем дышу. Паркер качает головой: ничего. Или — закрой рот. В целом я с ним согласна.
Через очередной бесконечный сгусток времени — минуту? двадцать? — мы слышим голос:
— Уильям? Я знаю, что ты там.
Нет сомнений, это голос Стюарта. Он перед хижиной. Я не сразу понимаю, что он обращается к Паркеру.
— Я знаю, что ты хочешь эти меха, Уильям. Но это собственность Компании, и я обязан вернуть ее законным владельцам. Сам знаешь.
Паркер бросает на меня взгляд.
— У меня здесь люди. — Стюарт говорит уверенно, спокойно. Скучающе.
— Что случилось с Нипапанисом? Он узнал о Лоране?
Тишина. Лучше бы Паркер этого не говорил. Если Стюарт узнает, что мы нашли могилу, живыми нас не отпустит. Затем снова доносится голос:
— Он пожадничал. Захотел все меха себе. Он собирался убить меня.
— Ты застрелил его в спину.
Клянусь, я слышу вздох, словно переполняется чаша его терпения.
— Всякое случается. Кому, как не тебе, это знать, Уильям. Это было… непреднамеренно. Я
