Боярин только теперь взглянул в глаза Звянко и увидел пылающий в них темный огонь. Он тут же попытался проникнуть в душу собеседника и понять, в чем же дело, но наткнулся на непроницаемую стену мрака, словно черным занавесом незримая сила отгородила ото всех разум несчастного Звянко. «Ничего себе!» – удивленно подумал Лют и напряг всю свою волю, чтобы приподнять этот черный занавес. Но в этот момент из-за багровеющего края темно-синей Медвежьей горы сверкнул золотистый луч восходящего солнца. Сумрачная тень от «лба» Медведя-горы, лежавшая на Соколиной башне, скользнула куда-то в сторону, и живительный свет, который посылал Великий Ярило, наполнил собой все, что было вокруг, и все, даже старые выщербленные ветром и дождем бревна, радостно откликнулось трепетным теплом, тем самым теплом, которое исходит от натруженных до шершавости грубых рабочих рук. Таких же грубых, как дерево топорищ и черенков лопат, которыми эти руки преобразовывали мир, незаметно наполняя его человеческим теплом совершенного труда. Через этот труд все, к чему прикасались шершавые ладони, все неживое обретало свою душу. И теперь, в этот краткий миг соединения мира со светом, все старое дерево башни и скрипучие доски, и тяжелые угрюмые бревна – все, словно в волшебной сказке, ожило и затрепетало, окрасившись удивительно нежным розовым цветом цветущей молодости.
Звянко явственно ощутил, как один из лучиков света уперся ему прямо в затылок и, тихонько шевеля мягкими золотистыми лапками, проникает все глубже и глубже в его усталый мозг, сквозь кутерьму густых седеющих волос и воеводскую шапку, отороченную горностаем. Он невольно зажмурился, чувствуя, как тепло разливается по всему телу, словно от глотка доброго сбитня, и поскреб заскорузлым пальцем затылок. Когда через секунду его глаза открылись вновь, в них упирался пристальный взгляд боярских соколиных очей, но эти очи не пронзали его душу, как прежде, с полупрезрительным всезнанием, а с пониманием и теплотой смотрели, казалось, в самое его сердце.
– На-ка тебе оберег, – резко поменяв разговор, Лют вдруг протянул ему маленький серебряный топорик на цепи из тонких серебряных скруток, – от смерти убережет, ну и вообще, силы придаст.
– Что это? – глаза воеводы широко открылись, забыв про новости, которые еще секунду тому назад наполняли их мрачностью.
– Секира Перуна... священная.
– Да, знаю, – губы Звянко скривились, – что это ты такой добрый?
– Это небо сегодня доброе, – Лют усмехнулся, – бери, пока даю; от серебра никому худа не будет.
Воевода взвесил на своей огромной ладони изящную поделку, вгляделся в резанные на ней руны и пробубнил недоверчиво, все еще не понимая своего счастья:
– Худа не будет?
– С себя снял, – хмыкнул боярин. – Впрочем, если тебя что-то смущает, – он протянул руку, – то давай мне его обратно.
– Да нет, что ты, – ладонь воеводы захлопнулась с проворством волчьего капкана.
– Если ты оберег себе оставляешь, то место ему на груди, а не в кошеле на поясе.
Лицо воеводы сделалось скучным, и взгляд сполз куда-то в угол.
– Да, друг Звянко, хоть куна и сделана из того же серебра, но нельзя им быть вместе, – голос боярина стал пугающе тихим, – и если они коснутся друг друга, то быть беде непременно.
Рука воеводы все еще не могла разжаться. Страшная жадность вдруг одолела его, и самые невероятные хитрости в угоду этой жадности теперь роем теснились в его голове. «Потом скажу, что потерял оберег, – думал он, – а серебра-то здесь на добрый десяток кун».
– Беда будет тому, кто прежде носил оберег, – боярин тихонько придвинулся к воеводе вплотную и уже чуть не в самое ухо добавил: – Ты же ведь, надеюсь, не хочешь для меня беды?
– Да нет, что ты! – глаза Звянко испуганно заметались, пока не уперлись в тяжелый взгляд Люта.
– Ну, так и надевай его тогда, оберег-то ведь можно отдавать только от души к душе, от тела к телу, и никак иначе...
– Ну да, – вздохнул воевода и нехотя сунул голову в кольцо серебряных скруток, пропустив оберег за пазуху туда, где давно на его могучей груди покоился медный крест.
«Ничего, доношу эту штуку до вечера, – начал он плести свои хитрые мысли, – а там уж я найду, как пристроить серебришко-то». Эта, как ему казалось, необычайно хитрая и умная мысль еще терлась у него на переносице, где круто сборились морщины, но душа старого вояки уже незаметно начинала меняться.
«За что же я его так ненавидел? – вдруг подумал он, встречая глазами лучистый взгляд соколиных очей Люта. – Ведь хороший же человек. А разве я его ненавидел?» – тут же удивился Звянко собственным мыслям. Но что-то внутри него дрогнуло, и он почувствовал, что какая-то совсем свежая темная ненависть стоит рядом, держась за край его одежды. «Значит, все-таки ненавидел», – понял он, но не смог припомнить за что и почему. И он удивленно посмотрел в глаза боярина, чувствуя, как душа его насыщается солнечным светом. Глаза Люта Гориславича стали вдруг из серых ярко-голубыми.
Можно ли было еще в чем-то сомневаться, когда зеркало души человека встречало тебя двумя осколками ясного синего неба.
– Ну вот, друг Звянко, – словно откуда-то издалека долетел до воеводы голос боярина, – теперь ты почти готов, чтобы услышать все новости сегодняшнего дня.
– А почему почти? – удивился воевода, все еще не понимая, что с ним происходит.
– Потому, что прежде ты должен дать мне свое верное слово, что то, что я поведаю тебе, никогда не услышат чужие уши.
– Вот тебе мое верное слово, – сказал воевода облегченно, – говори все, как есть, не страшась ничего. Звянко сохранит твою тайну, как свою.
– Хорошо, – спокойно ответил Лют, словно и не ожидал ничего другого, словно и не было минуту тому назад свирепых воеводских глаз, полных ненависти и темной злобы.
– Ты, наверное, знаешь, что князя в городе нет...
– Известное дело: охотиться поехал, – усмехнулся Звянко, – княжье дело забавы рядить, наше же дело – работу будить.
– Так вот, – продолжал Лют, не обращая никакого внимания на остроты воеводы, – князь наш не вернется, как обычно, через неделю, а дай-то бог, если через месяц, а то и через все два месяца, мы его увидим снова.
Боярин чуть запнулся и добавил нахмурившись:
– Если вообще когда-нибудь увидим.
– Вот те раз, – охнул Звянко, – это что же за охота у него такая?
– Это вовсе не охота, – глаза Люта снова стали серыми, несмотря на льющийся в них поток солнечного света, – это очень опасное дело, на которое наш князь пошел ради нашего города и всех нас.
– И пошел он, как ты понимаешь, на это дело не один, – боярин снова замедлил свою речь, внимательно вглядываясь в глаза Звянко, – а взял с собой самых лучших воинов, лучших из лучших.
– Лучших из лучших? – зачем-то переспросил воевода, то ли обидевшись, что его не взяли, то ли просто пытаясь осознать, чем для него все это может обернуться.
– Этих избранных чуть более трех десятков, но без них наше войско немногим лучше толпы ополченцев. Каждый из тех, кто ушел с князем, стоит десятка хороших бойцов или доброй сотни новобранцев. Они, эти избранные, всегда шли впереди всех и прорубали ряды врагов, а прочие лишь следовали за ними да спины им прикрывали. А теперь их с нами нет. Вот так.
– Это, конечно же, плохо, но в городе много бывалых ратников, – снова встрял воевода, – они отлично бьются на стенах, и я уверен, что их длинные копья и сулицы никакому врагу не позволят войти в город. Месяц продержимся, а там и князь возвернется.
– Это ты правильно подметил, что они хорошо бьются на стенах, – устало вздохнул Лют, – когда врагов надо лишь копьями сбивать с лестниц. А что с ними будет в поле? Как они выдержат удар конницы, устоят ли против хазарских ларсиев?
– Тык, какого лешего нам в поле-то выходить, – воевода наморщил лоб, – и при чем тут хазары, когда к городу ромеи прут?
– Все куда хуже, друг Звянко, – печально усмехнулся Лют, – не одним ромеям люба наша Тмутаракань.
