домашнем костюме он казался и неловким и неуклюжим.
Заметив смущение Егора, Костюков поднялся со стула, подошел к нему и протянул руку:
— Здорово, мастер!
— Здравствуйте.
— Ну-ка, дай я погляжу на тебя.
Вдруг Костюков заливисто расхохотался и отступил на шаг от Егора, а тот растерянно уставился на него, не понимая причины смеха.
— Да ты, я вижу, никак вместо бани в трубу лазил, всю сажу собрал и на развод там не оставил!
— Да ну? Где? — воскликнул Егор и бросился к зеркалу. — Гляди ты — и вправду сажа. Мамка, дай-ка полотенце.
Подбежала Анна Кузьминична и начала рушником вытирать на лбу у сына черное пятно.
— И как ты, Горушка, не остерегся! Пришел из бани, а хоть сызнова начинай мыться.
Костюков, добродушно усмехаясь, снова сел на свое место.
— Городским стал, отвык от наших бань деревенских. Ничего, вот скоро война кончится — мы новую, настоящую баню в колхозе построим. Такая баня будет — ничем не хуже любой городской. Приедешь тогда к нам в гости — не вымажешься.
Егор отобрал у матери полотенце и начал перед зеркалом усердно тереть лоб.
— А я и не заметил сажи. И даже не пойму, как это получилось, что испачкался.
— Давай садись, — сказал Костюков. — Хватит свой лоб мучить, а то всю кожу сотрешь вместе с сажей!
Егор отдал матери полотенце и сел рядом с Костюковым. Тот принялся было его расспрашивать:
— Ну, рассказывай, как там в городе жилось. Что нового слыхать?
Но к ним подошла Анна Кузьминична:
— Погодите заводить беседу. Я уж на стол собрала. Садитесь-ка к блинам поближе. За столом, как водится, и разговор будет дружнее.
— Это можно, — согласился Костюков, — от угощения люди не отказываются.
Сели за стол. Анна Кузьминична достала из сундука бутылку и торжественно поставила ее на середину стола.
— Видал, внучек? — удивленно воскликнул дедушка Кузьма. — Мать даже горькую нашла! Совсем как в большой праздник. Ну-ка, я буду командовать.
— А кому же и командовать, папаня, как не вам?
Дедушка Кузьма пододвинул к каждому рюмку:
— Выпьешь, Егорка?
— Наливай, (выдран клок страницы)
жал в руке рюмку и Костюков, и реь опрокинуть рюмку в захлебнулся и закашлял был расплавленный металл.
— Блинов отведайте, — на. — Твои любимые, сынок.
Дедушка Кузьма налил еще.
— Давайте выпьем по последней, чтобы столе не маячила.
Егору очень хотелось оказать, чтоб ему больше не наливали, что водка противна и он не может, не хочет больше пить. Но сказать так Егор не решался, опасаясь, что Костюков может о нем плохо подумать. А Костюков и сам пил сейчас, только чтобы не обидеть хозяев. Он не любил спиртных напитков, и если бы Егор отказался от водки, Костюков остался бы этим доволен и похвалил бы его. Угодил бы Егор своим отказом и матери и деду.
— Будем здоровы! — сказал дедушка Кузьма, снова поднимая рюмку.
— Погоди, Кузьма Петрович, — остановил его Костюков. — Я предлагаю другой тост. Давайте выпьем за молодого мастера Егора Бакланова, за те его удачи, которые уже есть, и за те, что будут. За то, чтоб люди его уважали, а родные гордились. Давай чокнемся, Егор!
Костюков говорил так горячо, так от души, что на глазах у Анны Кузьминичны блеснули слезы. Она подня-
(выдран клок страницы)
— А чего я говорю? На работу прошусь.
— Нет, Егор, не приму. Правда, люди, а особенно хорошие, нам в колхозе очень нужны, но тебя не могу взять. И рад бы, да нельзя. Ты уж не наш, не колхозный. Ты теперь на учете в трудовых резервах, они тобой и распоряжаются. Тебя выучили, ремесло в руки дали — значит, у тебя и путь другой. На заводах тоже хорошие люди нужны, да еще как! А особенно, кто окончил ремесленное училище. Ведь вы передовые…
— Так я же колхозник! Вот и маманя моя тут, и дедушка Кузьма, и папаня сюда приедет, когда из госпиталя выпишут. Мне хочется только в колхозе работать. Мое место тут, и все. А в город я не хочу ехать. Не по душе мне городская жизнь. Я тут останусь.
— Нет, тебе оставаться здесь никак не положено, — возразил Костюков. — А ты подумай, сколько на тебя денег затрачено, чтоб выучить. Кем ты там работаешь? По какой специальности?
— Я-то? Формовщик! И литейщик. Вы не знаете, что это за работа! Работа… прямо скажу — хорошая. Правда, дядя Лукьян, хорошая, но трудная. Труднее, скажу прямо, работы нет. Только я привык к ней. Привык и ничего не боюсь. Ничего! Никаких трудов. Меня за это сам директор знаешь как? За ручку здоровается. Вот. Даже в гости к себе звал. Приходи, говорит, Бакланов, ко мне на банкет. Ты, маманя, знаешь, что такое банкет, или не знаешь? Знаешь? А ну, скажи!
— Другое что, может, и не знаю, а насчет банкета — гулянка, значит, по-нашему.
— Правильно, маманя, знаешь, — сказал Егор и пристукнул ладонью по столу. — Правильно! Дядя Лукьян, я, значит, формовщик. У нас около вагранки почетная доска висит, я там первый, на первом месте. Вот. И никто за меня не сработает. Потому что всю смену работаю — как часы. Директор говорит: «Баклан, ты прямо герой труда».
— А ты, внучек, не хвастаешь?
— Не верите? Дедушка, неужто я буду хвастать! Да там в нашем училище все знают.
Анна Кузьминична решила переменить разговор:
— Ешь блинки, сыпок, а то остынут. На вот, бери… — Она подложила ему на тарелку свежих блинов.
— А я блинов уже не хочу. Я хочу работать в колхозе.
Костюков похлопал Егора по плечу:
— Эх ты, герой! Две рюмки выпил — и готов.
— Я готов? Дядя Лукьян, ты говоришь, что я готов? А я знаю… не готов. Хочешь, я чечетку выбью? Директор завсегда на банкете заставлял чечетку бить. Ребята на гребенках, а то на языке играют, а я пляшу.
Костюков улыбнулся:
— Говоришь, на языке играют? Что же там у вас за банкеты бывают? По крайней мере, гармонь нужно.
— Так гармонь… она бывает. Только не гармонь и не баян, а эта… фу ты, из головы вылетела… Ну, тоже как гармонь, только побольше… Забыл, как называют…
— Аккордеон, значит? — спросил Костюков.
— Правильно, аккордеон. Он тоже бывает. Потом — гитара. У нас Мазай хорошо на гитаре играет. У него отец моряк. Васька все больше и поет про моря.
Егор во весь голос затянул:
