— Ты забавная.
— Еще бы! Югославский наив. Помнишь, ты сказал так когда-то… Что такое «югославский наив»? Это то, что я думаю, или нет?
— Я же не знаю, что именно ты думаешь…
— Думаю, что ты имел в виду деревенщину с красными щеками, которые видны со спины. Деревенщина двух слов связать не может и говорит «зв
— Ну-у… В какой-то мере. И много чего другого. Например, это те, кто считают, что Кенни Джи — лучший саксофонист в мире.
Что это еще за Кенни Джи такой?
— А он не лучший?
— Уфф, — вздыхает Илья. — Югославский наив и есть.
— Но ты же меня совсем не знаешь… Или ты не только про меня это говорил, да? — неожиданно осеняет Елизавету, недаром Илья сказал: «это те, кто». — И про других тоже?
— Случалось и про других.
Перед глазами Елизаветы маршируют целые шеренги югославских наивов, совсем как в старой кинохронике, где всегда можно отыскать Гитлера и Сталина, вознесшихся над толпой. Илья не похож ни на того, ни на другого, но, видимо, и он когда-то был не прочь вознестись.
— Ты был злой, да? Как я сегодня?
— Нет. Хуже.
Елизавета в недоумении. Что может быть хуже недавней чудовищной сцены у окна?
— У тебя были причины, которые можно понять. Хуже, когда никаких причин нет… До скольки ты досчитала, когда закрыла глаза?
— До скольки? Это важно?
— Просто любопытно.
— По-моему, до сорока двух…
— Прогресс налицо. Раньше я добирался от окна к креслу за двадцать девять секунд. А еще раньше — за двенадцать. А совсем-совсем раньше мне хватало и четырех.
— Это ничего не значит, — методичный подсчет секунд расстраивает Елизавету. — Во-первых, я считала пo-немецки. От этого получилось длиннее, у меня ведь большие проблемы с немецким. И вообще… Я все делаю медленно. Я тормоз. Все мои друзья так говорят…
Зачем она сказала о друзьях? Зачем вообще упомянула это слово? Наверняка Илье неприятно это слышать, он сразу вспомнит о своих, так плохо с ним поступивших, — любой бы вспомнил. Ну что она за тупица, слон в посудной лавке, да и только!
— Вообще-то у меня мало друзей. Можно сказать, что и нет совсем. Ну их к лешему… Чего в них хорошего?
Слон в посудной лавке уже расколотил кофейный сервиз Ленинградского фарфорового завода и принялся за супердорогие тарелки «Villeroy & Boch». Чтоб ему гореть, этому слону!
Илья молчит. Елизавета молчит тоже.
Каково расстояние между креслом и окном? Метра два или два с половиной. Слишком далеко, чтобы стать хорошими приятелями; TO TOKIO — 3130 — M1 — так будет вернее.
Елизавета по-прежнему сидит на подоконнике.
И ощущает известные неудобства.
Она никогда не разговаривала с людьми, которые симпатичны ей, из такой дали. Всеми правдами и неправдами она старалась приблизиться, занять место в первом ряду. А места в первом ряду, как известно, предназначены для особ, имеющих непосредственное отношение к тем, кто играет спектакль. Это могут быть
Надо бы перебраться куда-нибудь поближе, и тогда они будут смотреться не отдельными частями композиции, а составят единую, что-то типа Рабочего и Колхозницы. Или Едоков Картофеля.[15] Или Девочки на Шаре, где девочкой однозначно выступит худыш Илья, а толстомясой Елизавете придется выбирать между шаром и борцом.
Так куда бы пристроиться конкретно?
Можно сесть на хлипкий качающийся стул у стола (тем самым приблизившись вплотную к Едокам Картофеля). Но стул уже давно готов развалиться сам по себе, и вряд ли Елизаветины телеса поспособствуют продлению его жизни. Сидеть на кровати глупо, стоять непосредственно перед Ильей — еще глупее…
Пол.
Она устроится на полу!
Обрадовавшись такой простой мысли, Елизавета тотчас перебралась на пол в полуметре от Ильи, сложила ноги по-турецки и со всех сторон обезопасила их юбкой, — благо ее длина и ширина позволяли это сделать. Получился автономный и вполне жизнедеятельный фрагмент из «Завтрака на траве» Эдуарда Мане.
Каким все-таки полезным может оказаться иногда знакомство с шедеврами мировой живописи!..
— Ничего, что я здесь посижу? — запоздало поинтересовалась Елизавета у Ильи.
— Ты ведь уже села.
— Я тебе не напрягаю?
— Нет.
— На чем мы остановились?
— На том, что у тебя нет друзей и ты от этого очень страдаешь.
— Разве я говорила, что страдаю?
— Значит, я ошибся. Услышал что-то не то. Наверное, ты говорила о себе. О том, как тебя задолбало быть на вторых ролях в своей собственной жизни. Стоять на левой свадьбе в толпе конченых дур, в ожидании брошенного букета. Но ты же прекрасно знаешь, что букета тебе не достанется ни при каких обстоятельствах. Тогда зачем стоять? Шла бы ты в бассейн. Всяко больше пользы будет.
— Какой еще бассейн? — надулась Елизавета. — На что ты намекаешь?
— Ни на что. Бассейн — это образ. Свадьба — тоже образ.
— А другого образа, кроме бассейна, не нашлось?
— Да это просто первое, что в голову пришло. Мог бы сказать — библиотека, мог бы сказать — архив кино-и фотодокументов ВМФ.
— Мог бы сказать, но не сказал. А выкатил хренов бассейн! Тима — плавай баттерфляем от стенки до стенки по сто часов в день, разгоняй жиры. Что я, не понимаю?
— Ну, ты вольна думать, что хочешь.
Илья совсем недобрый, а она-то понадеялась, что
— Да будет тебе известно, никакие левые свадьбы я не посещаю! Потому что… Потому что у меня у самой через месяц свадьба…
— Неужели?
— Представь себе.
— И за кого же ты выходишь?
— За парня, естественно. За кого же еще!
— Ну да, конечно, за парня. И кто же наш герой?
