даже больше, чем зла…
— Ты опять шевелишь губами, — сказал Илья.
— Почему опять? — вздрогнула Елизавета, насмерть перепугавшись, что он мог каким-то образом узнать о ее диких манипуляциях с процентами.
— Потому что ты и раньше шевелила.
— Когда это?
— Когда я попросил тебя закрыть глаза.
— Я считала.
— Слонов?
— Нет, просто. Один, два, три и так далее… Только на немецком, поэтому, наверное, и получилось, что губы шевелятся. Я плохо знаю немецкий.
— Тогда зачем ты на нем считала?
— Карлуше бы это понравилось. Карлуша — мой отец…
— Я понял, понял… Он был преподавателем немецкого?
— Нет, он просто немец, сам по себе. И еще музыкант.
Илья очень экономный: экономит силы, экономит эмоции, на его лице ничего не отражается. И само лицо слишком узкое; ни одно чувство не смогло бы уместиться на нем толком, разве что — стоя на одной ножке, упираясь в острые, выступающие части. Но какому чувству понравится стоять на одной ножке и чтобы в бок что-то кололо?.. Вот их и нет на лице; и оттого неясна возможная реакция на Елизаветины слова. Она неосмотрительно брякнула про музыканта, а ведь у Ильи были клиенты-музыканты и наверняка друзья. Вдруг это случайное напоминание доставит ему боль?
— Карлуша играл на аккордеоне. Был аккордеонистом. Не таким знаменитым, конечно, как Ришар Галлиано. Ты слыхал про Ришара Галлиано?
Елизавета никогда не разделяла Карлушиных восторгов по поводу Галлиано — когда он был жив. Но теперь, когда Карлуши не стало, она резко переменила свои взгляды: ни одно важное для него имя не должно быть забыто. Тогда и память о самом Карлуше сохранится на подольше.
— Нет. Не слыхал.
— Он француз и все равно что… — сразу подобрать подходящее сравнение не удается. — Все равно, что Бивис и Батхед. Про этих-то ты слыхал?
Теперь понятно, каким образом приходит в действие улыбка Ильи: верхняя губа отлипает от нижней и чуть-чуть приподнимается — так, что становятся видны зубы. Если у других людей улыбка широкая, то у Ильи — высокая, ее интенсивность варьируется расстоянием между губами.
— Кое-что. А почему это он сразу и Бивис, и Батхед? У него раздвоение личности?
А вдруг она ошиблась? Вдруг это не улыбка — а гримаса отвращения? Вдруг Илье неприятно слышать про мульт-идиотов? Елизавета, например, терпеть их не может, и зачем только она сказала про них? Будет теперь выглядеть в глазах Ильи их подружкой с пустым черепом.
— Нет, у него нет раздвоения личности. Просто про Бивиса и Батхеда слышали все, даже если никогда их не видели по телеку. Вот и про Галлиано все слышали — те, кто имеет представление об аккордеоне. Он очень популярный. Это все, что я имела в виду, не больше.
«Не больше» для нее. А улыбка (гримаса) все не сходит с лица Ильи, наоборот, она стала еще ощутимее. А вдруг… Вдруг когда-то, когда Илья был здоров, весел и нагл, когда он был
— У Галлиано есть шикарная композиция «Всякий раз, когда я смотрю на тебя». Карлуша очень ее любил. Знаешь, как здорово он ее играл?
— Не знаю. Но знаю, что есть такая песня.
Все опять не слава богу! И даже больше, чем раньше. Сейчас она уж точно протаранила своим неловким носорожьим корпусом хрупкие, как стекло, воспоминания Ильи. Ну что за наказание! Сплошные запретные темы, подлинные или мнимые. Елизавета не знает, что делать, и от этого чувствует себя несчастной.
— А лучше всего у Карлуши получался «Полет шмеля». Ну, ты знаешь… Ту-ду-ду-ду, ту-ду-ду-ду… — она попыталась воспроизвести начальные такты «Полета…». Достаточно ли смешно это получилось, чтобы отвлечь Илью от ушедшей навсегда нежности, переполняющей сердце?
— Однажды меня укусил шмель, — сказал Илья.
— Шмели не кусаются.
— Значит, овод.
— Оводы кусают только крупный рогатый скот.
— Тогда это был слепень. Против слепней возражений не имеется?
— Нет.
— Когда меня укусил этот слепень-овод-шмель, было очень больно.
— Прости, я не знала. Я бы никогда…
— Что — никогда?
Наверное, нужно сказать, что с «Полетом…» вышла глупость и бестактность, раз он напомнил Илье о боли. И что Елизавета совсем не хотела… О чем можно говорить с Ильей и о чем нельзя? Она несчастна, несчастна… И Илья смотрит как-то странно; вернее, голова его наклонилась к шее — следовательно, изменился угол зрения. На нее, Елизавету Гейнзе, — ту, которая стремится быть удобной для всех, кто пожелает. Как подушка… Нет — как диван, как софа и козетка. И не какие-нибудь привезенные из «Икеи», а самые настоящие дизайнерские!
— Никогда бы…
— Знаешь… Когда ты орала на меня и вела себя, как сволочь, ты нравилась мне больше. Потому что ты была собой. И не думала, как бы половчее подстроиться под другого человека, чтобы лишний раз его не задеть.
— А разве это неправильно? Разве обязательно нужно задевать?
— Нет. Задевать не нужно. Но и постоянно бояться, что заденешь, — тоже. Тогда разговор становится бессмысленным. Сплошное
Как в очереди на тот небесный автобус, оказавшейся фикцией, и прав был Карлуша, а совсем не Елизавета. А Илья — умный.
— Ты меня поймал.
— Это было совсем нетрудно.
Совсем нетрудно, исходя из Елизаветиных габаритов. Илья имел в виду именно это? Или то, что разговаривать с ней все равно что читать комикс; мангу
TO TOKIO — 3130 — M1
TO FRSCO[13] — what the Hell do you care? You re not going there!!![14]
Наверное, это одно и то же расстояние.
Нет, он ее не ловил, она попалась сама. На удочку с поплавком в 5,5 процента. Вечно она подозревает во всем плохое. И Илья знает, что она подозревает, потому что сам такой. Потому что в них гораздо больше общих черт, чем может показаться на первый взгляд.
— Значит, я не должна бояться задавать тебе вопросы? Любые вопросы?
