Stalingrad, станция метро

обидеться (по какому-то чрезвычайно ничтожному для взрослых, но архиважному для ребенка поводу) — и начинала вот так капризничать, склочничать, выпускать зубцы и мелкие острые шестеренки. Зная, что все ей простится, и через минуту Карлуша обнимет ее и скажет, что его блюмхен, хоть он и несносный — все равно самый лучший. И вот тогда наступала самая удивительная минута самых сладких слез.

Наисладчайших.

Сегодняшние ее слезы — совсем не сладкие. Но и не беспросветно горькие, вот что удивительно. Они — утешают. И руки Ильи утешают, тонкие, как палочки для еды: дальше — завтра, послезавтра — будет легче. Почему так получилось, что великая и мудрая Праматерь Всего Сущего не смогла утешить Елизавету до самого донышка, а Илья (не человек даже — тень от человека) смог?

Почему-почему. А хер его знает, почему. Химия, нах, частенько говорит Праматерь, когда случается что-нибудь, не укладывающееся в обычные рамки.

Химия и есть.

— Прости меня, пожалуйста. Я была злая и все это неправда… То, что я говорила про тебя.

— Ничего. Все в порядке.

— Не все в порядке… Я была злая и гнусная, ведь так?

— Да, — сдался Илья.

— И вела себя, как сволочь.

— Да.

— Как самая распоследняя сволочь!

— Да.

— И ты, наверное, подумал: сама ты крыса, хуже крысы!

— Честно?

— Конечно, честно.

— Я подумал про тебя намного хуже.

«Намного хуже», вот ужас. Интересно, связано ли это с толстой жабой?

— Только не говори мне, что ты подумал! Никогда.

— Не буду.

— А еще ты, наверное, хотел мне по морде дать.

— Очень хотел. Только у меня бы сил не хватило.

Бедный Илья! Он вот-вот упадет. Сначала, как мог, поддерживал Елизавету в ее утешительных слезах, а теперь ему самому нужна поддержка. И Елизавета старается, держит его крепко-крепко.

— Ты… Ты бы мог плюнуть мне прямо в рожу. Я это заслужила…

— Мне это как-то в голову не пришло… Но в следующий раз…

— Нет. Не будет никакого следующего раза!

Понял ли Илья, что она хотела сказать ему? Что больше не понадобится думать про нее намного хуже и хотеть ударить ее, — потому что не останется ни одного повода к этому, ни одной предпосылки. Ведь если все сложится, как она думает, и если он снова не замолчит (и даже если он замолчит!) Елизавета будет с ним такой, какой ома всегда хотела быть: заботливой и нежной. И по возможности — веселой и способной поддержать беседу. Хорошо бы, конечно, оказаться еще и интересной, остроумной, нетривиальной, генератором нестандартных идей и оптовым поставщиком необычных впечатлений. Но требовать этого от Елизаветы все равно что требовать от нее выиграть чемпионат Европы по фигурному катанию на коньках. Или встать за дирижерский пульт Лондонского симфонического оркестра. Зато она может читать Илье книжки (какие он только захочет!) и ухаживать за растениями и животными (если он на них согласится!).

Он понял, потому и сказал мягко:

— Я знаю, что следующего раза не наступит никогда. Закрой глаза.

— Зачем?

— Просто закрой и не подглядывай.

За предыдущие полгода сюрпризов от Ильи не поступало, а теперь идут один за другим! Что еще он такое придумал? Что мог придумать человек, от которого почти ничего не осталось? Который и улыбнуться не может без того, чтобы края острого рта не продырявили кожу. Впрочем, откуда Елизавете знать, его улыбки она не видела.

А глаза закрыть все равно придется — хотя бы для того, чтобы сделать приятное Илье.

И Елизавета сделала то, что он просил, и даже больше: крепко зажмурилась и изо всех сил прижала ладони к лицу. И принялась считать про себя, неизвестно из каких соображений — по-немецки. Дойдя до zwanzig,[12] она поняла, что дальше не сможет воспроизвести ни одной цифры. И переключилась на русский. На «сорока двух» Илья сказал:

— Все, можешь открывать!..

В комнате ровным счетом ничего не изменилось; в ней не появилось деревце влюбленных с замками и лентами, не выросла альпийская горка в духе Пирога, не зацвел японский сад в духе Шалимара, и Праматерина мезозойская флора тоже не проклюнулась.

Илья сидел в своем кресле, в своей обычной позе, и на Елизавету тотчас накатила волна страха — вдруг вернется все то, что было раньше?

— Ну и в чем фишка? — спросила она.

— Ни в чем.

— А зачем мне надо было глаза закрывать?

— Просто так.

Пусть он и не улыбается, но он говорит.

И Карлуша, уехавший на автобусе, отзывался о нем с теплотой, а Карлуше виднее. И то правда — оттуда, где он сейчас, все просматривается просто великолепно.

Зато так внезапно открывшийся в Елизавете дар внутреннего зрения оказался совершенно бессилен перед халатом Ильи, его бейсболкой, джемпером, футболкой (и, возможно, майкой, если таковая имелась). Ничего глубинного, скрытого от посторонних глаз и многое объясняющего, она не обнаружила — не то, что в Праматери и ее старухах. Наверное, капустная Ильинская одежка служит ему защитным экраном. Или сам дар действует страшно избирательно. Только на женщин. Или только на пожилых женщин и женщин в сто килограммов весом. А мужчины этому дару не по зубам. И девицы моложе двадцати, как Пирог с Шалимаром, и старики — как Карлуша. И инопланетные дельфины, как ТТ. Последнее обстоятельство почему-то страшно расстроило Елизавету, и она на несколько секунд переключилась на мысли о ТТ. А потом вдруг решила, что Илья попросил ее закрыть глаза, чтобы ома не видела, как он жалок; как тяжело, почти невозможно ему ходить. И что это зрелище никого бы не порадовало, а некоторых — так просто рассмешило или того хуже — разозлило. И вызвало презрительное недоумение: зачем этот тип ползает здесь, торчит бревном в глазу, искажает картину мира? Всегда найдется 5,5 процента подлючих двуногих, которые думают именно так. Из весьма ограниченного числа людей, когда-либо окружавших Елизавету, на ум в этом контексте приходят Женщина-Цунами и тот человек в метро. Тот, что сказал ей про толстую жабу. Это, наверное, и есть хрестоматийные 5,5 процентов низости. И Илья почему-то думает именно о них, а не о 94,5 оставшихся процентах благородства и сострадания. Глупый-глупый Илья. Глупый, пугливый и недоверчивый. Но разве она сама не такая же?

Точно такая.

Нет, случай Ильи намного сложнее. Праматерь говорила, что когда с ним случилось несчастье, любимые и друзья отвернулись от него. А это 100 процентов и полная жопа, как выражаются все, кому не лень. Но, блин-компот, Праматерь-то никуда не делась, и — при ее необъятности и величии — половина из этих процентов сразу же идет в зачет благородства и сострадания, плюс доброта, плюс желание понять, защитить и быть рядом. Фигура Елизаветы совсем не так монументальна, как фигура Праматери Всего Сущего, но и она может принести в общую копилку процентов 5. А если постарается — то и все 10. Zehn! Совсем неплохо! А значит, добра станет