— Как же он мог быть хорошо проинструктирован, если опоздал на инструктаж? — спросил меня другой член комиссии.
— Да, опоздал, — признался я и рассказал о причине опоздания.
— Причину опоздания он назвал сам?
— Проверить это на месте я не мог. — Я начал нервничать.
Теперь они совсем не казались приветливыми. Видимо, посчитали меня дерзким.
— Но вы допускаете, что из-за опоздания водитель не был как следует проинструктирован? — сделали они еще одну попытку.
— Естественно, не допускаю. Я его инструктировал дополнительно.
— Так, значит, виновных нет, — иронически заметили они.
— Есть. Водитель грузовика. Его скорость не соответствовала условиям дороги. Он виноват прежде всего.
— А вы, значит, во всем этом деле невинные овечки, — заявил старший комиссии.
— Нет, и я еще долго не перестану упрекать себя.
Они с удивлением посмотрели на меня, стараясь определить, в чем же я не перестану упрекать себя.
Я не собирался долго испытывать терпение членов комиссии.
— Мы были довольны, что учения прошли для нас успешно. Но радовались немного рано. И если мы обращали внимание солдат на сложности обратного марша и призывали их соблюдать осторожность, то сами не думали, что при этом могло что-нибудь произойти. Солдаты почувствовали наше настроение и восприняли все предостережения недостаточно серьезно.
В этом смысле прозвучало и заключение комиссии.
Индра неделю не разговаривал со мной.
ЧП висело над нами как дамоклов меч. Оно отрицательно сказалось как на оценке батальона, так и на нашем самосознании, хотя десатник Боушка, вопреки нашим опасениям, быстро поправлялся.
Так вот получается в жизни — одно происшествие перечеркивает все то хорошее, что ему предшествовало.
Мы боролись с трудностями, мерзли на стрельбище или на танкодроме, но на совещаниях и собраниях нас все равно критиковали.
— Зайди ко мне, будь добр, — услышав мое «слушаю», сказал однажды Индра тоном, совсем не напоминающим просьбу.
Я вошел в кабинет и увидел, что у Индры сидит незнакомый мне поручик Корпуса национальной безопасности, представившийся как Влтавский.
— Товарищ поручик интересуется рядовым Вашеком, — ввел меня в курс дела Индра. — Прежде всего речь идет о том, где этот парень провел прошлое воскресенье. Был ли он за пределами гарнизона.
— Это нужно проверить, — ответил я.
— Мы уже проверили, — сказал Индра. — Увольнительную ему не давали, но в субботу он все же находился за пределами гарнизона.
— А может, все же не выходил?
— Нам надо знать точно, — заявил Индра.
— Но это же очень просто уточнить. — Я никак не мог понять, для чего нужна эта говорильня.
— Разумеется, просто, но мы сначала хотели переговорить с тобой. Может быть, ты что-нибудь знаешь об этом. Мы хотели уточнить, может, ты ему разрешал съездить домой.
— Ничего не понимаю!
— Послушай, Петр, в батальоне все знают, что Вашек твой любимчик. И что от тебя иной раз он получает увольнительные, — проговорил Индра спокойным тоном.
Я попытался изобразить обиду. Индра, кажется, на мою попытку не обратил внимания, потому что, повернувшись к поручику, сказал:
— Так уж заведено, что у каждого из нас есть свой любимчик. Солдат, который умеет то, что мы не умеем, а очень хотели бы уметь. Мы создаем ему для этого необходимые условия, простите меня за это выражение, и греем руки на его успехах.
Индра наверняка наводил критику за футболиста Гоштялека.
Я задумался. Как, собственно, получилось, что рядовой Вашек стал моим любимчиком? Ведь при первой встрече с ним я решил обходиться без его услуг.
Впервые он появился на сцене, точнее в моем кабинете, когда я спустя некоторое время после назначения на должность обсуждал с агрономом госхоза вопросы воскресной добровольной помощи членами Союза молодежи в уборке картофеля. Запоздалому урожаю грозила гибель под покровом снега, поэтому командир полка разрешил нам оказать помощь госхозу.
Уже в начале недели командиры рот передали мне списки людей, добровольно согласившихся принять участие в работе. Принципу добровольности придавалось особое значение, в частности потому, что недостатка в добровольцах не было. Солдаты видели в этой помощи смену обстановки для себя, потому что в этом мероприятии должны были принять участие девушки с соседней текстильной фабрики. Ванечек успел рассказать мне, что в прошлом году при оказании подобной помощи возникла большая проблема.
В одного из наших стройных свободников по фамилии Данеш влюбилась девушка, еще не достигшая совершеннолетия. Юноша, естественно, не возражал, но — может быть, по забывчивости? — не сказал ей, что он принадлежит к категории тех, кто ушел в армию, связанный святыми супружескими обязательствами.
Была ли пани Данешова информирована об успешно развивающихся хрупких связях кем-либо из солдат или учениц, не желавших нежной любви, — это обсуждалось потом целую зиму. Не было известно и о каком-либо письме или о его авторе, причем могло так случиться, что подобное сообщение было послано по телеграфу. Суд квалифицировал визит пани Данешовой в общежитие девушек, куда она зашла к влюбленной девчушке, как нанесение легкого физическою ущерба, но, принимая во внимание ряд облегчающих вину обстоятельств, вынес самое легкое условное наказание.
Потом председателю полкового комитета ССМ пришлось приложить немало усилий для того, чтобы дело Данеша было передано на рассмотрение молодежной организации с правом вынесения соответствующего заключения. Собрание по различным причинам долго не могли провести, а когда же наконец это произошло, то и состоялось то памятное голосование, за которое потом досталось секретарю молодежной организации, моему предшественнику в должности замполита батальона, секретарю полкового комитета ССМ и заместителю командира полка по политической части. Все члены молодежной организации за исключением ее секретаря воздержались от голосования.
Беседа с агрономом успешно подходила к концу, когда раздался энергичный стук в дверь моего кабинета. Не дожидаясь ответа, в кабинет вошел солдат с лицом Бельмондо. Не обращая особого внимания на присутствие гражданского человека и не утруждая себя рапортом, он взял свободный стул и удобно на нем устроился.
— Вы что, не видите, что я занят? — Я с трудом подавил в себе желание выбросить его из кабинета вместе со стулом.
— Ничего, я подожду, — независимо ответил солдат, не проявляя никакого желания хотя бы приподняться с места.
Мне было страшно неудобно перед агрономом, но я все же еще раз сумел пересилить себя.
— Хорошо, подведите, — согласился я. — Но только за дверью.
Солдат неохотно вышел из кабинета, а я, ошарашенный его нетактичностью, с трудом смог сосредоточиться на завершении нашей беседы. Едва агроном вышел, как солдат снова ворвался в кабинет.
Он опять независимо устроился на стуле напротив меня и, прежде чем я успел высказать ему свое неудовольствие по поводу его поведения, спросил:
— Вы уже обратили внимание на наглядную агитацию в ротах?
Стоило ему задать этот вопрос, как я остановился и забыл о своем решении обойтись с этим парнем
